— Здравия желаю, товарищ особоуполномоченный! — Пьеро вскинул руку к фуражке.
Все четверо сели в «рено».
— Ордер на обыск в вашем особняке готов, — заняв место в салоне автомобиля, сообщил кондитер. — Не бог весть что, но при слабом освещении пройдет.
— Владимир Игнатьевич, но у меня же есть настоящий мандат! — удивленно напомнил Механик.
— Настоящий? Откуда?
Глаза Тимошенкова заметно округлились:
— Ваша китаянка передала записку…
— Очень красивая, тонкое лицо, глаза, как ныне модно говорить, «с электричеством»?
— Похожее описание.
— Час от часу не легче. Сначала Фен Бо, теперь… она.
— Что — то не так? — спросил Пьеро.
— Все так, не обращайте внимания. — Згурский расстегнул верхнюю пуговичку кителя. — Духота ужасная. Что там ваш куратор, Сергей Артемьевич?
— Отдыхает в ванной комнате, связанный, как тюк шерсти. С кляпом во рту.
— Связанный? А если, не дай бог, развяжется?
— Это вряд ли.
— В нашем деле «вряд ли» быть не должно. Его следовало уничтожить.
— Помилосердствуйте, Владимир Игнатьевич! Я этого не могу.
— «Не могу», — нахмурился Згурский. — А надо бы мочь. Ладно, в путь. Я укажу дорогу.
Взрыкнул, просыпаясь, мотор, и автомобиль плавно рванул с места.
— Диспозиция следующая, — сухо объяснял Згурский. — Пьеро, ты остаешься с охраной. В случае необходимости знаешь, что делать.
— Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство! Чай, не впервой, сделаем, как учили.
— Итак, свободный выход на тебе. Механик, высаживаете нас и тихо, не привлекая внимания, ждете у ворот.
— Слушаюсь! — расправил плечи Тимошенков.
— А мы с товарищем идем вовнутрь. И дай бог нам удачи.
Конец мая 1924Дзержинский медленно шел мимо замершего по команде «смирно!» воинского строя. Мало кто даже здесь, на Лубянке, имел право не то что спуститься, даже поглядеть во двор в эти минуты. Еще несколько дней, и подтянутые курсанты, а теперь — выпускники Особой военной интернациональной школы, сменив имена и фамилии, отправятся по заданию командования в Польшу, Венгрию, Германию, чтобы организовать боевые группы Коммунистического Интернационала и с оружием в руках ускорить грядущую мировую революцию. Дзержинский всматривался в лица выпускников, но мысли его были далеко.
«Завтра Сталин должен отправляться на Кавказ, — думал он, — уже завтра. А вопрос с военным троцкистским подпольем так и повис в воздухе. Если Иосиф уедет, в одиночку довести дело до конца будет крайне сложно. За Сталиным — молодая поросль большевиков. Они видят в Иосифе своего вождя. И правильно видят: кому же, как не ему… Еще совсем недавно казалось, что операция идет как по накатанной. И вдруг эта нелепость с поездом! Не надо было миндальничать с латышами. Подумаешь, месяц назад восстановили железнодорожное сообщение… Надо было послать на пограничную станцию целую роту — сразу отцепить паровоз. Но кто ж знал, что белые решатся на такое!
Теперь они в рижской тюрьме, но это только уловка. Как сообщают верные люди, не сегодня — завтра их отпустят под залог, и власти будут долго разводить руками, когда выяснится, что все отпущенные исчезли в неизвестном направлении. Если Коба ошибался, и генерал Згурский все — таки был в поезде, то на операции можно ставить крест. Теперь его превосходительство в Россию ни ногой. Возвращенные Латвией пограничники утверждают, что Згурский в поезде ехал, что все и началось с попытки арестовать его. Вот же идиотизм!
А если Иосиф не ошибается? Он вообще редко ошибается. Что, если стрельба на станции — это только отвлекающее действие. Згурский — военачальник опытный и, по словам того же Джунковского, мастер стремительного и неординарного маневра. Может ли такое быть? — спросил Дзержинский сам себя. И ответил с надеждой, похожей на последнюю соломинку: — Может. Тогда он на пути к Москве».
Феликс Эдмундович начал вспоминать сводки последних дней: не произошло ли что — нибудь необычное, странное, что могло бы указать след, ниточку, за которую нужно потянуть и размотать весь клубок.
«Кажется, нет. Все, как всегда. Хотя… — Дзержинский остановился и замерший в строю перед ним курсант еще шире развернул грудь. — Вот начальник железнодорожной милиции Орши доложил, что позавчера вечером к нему обратился милиционер из какой — то небольшой белорусской деревеньки неподалеку от Барановичей. Милиционер конвоировал арестованного по подозрению в измене сотрудника Минского ГПУ. Как утверждал милиционер, особоуполномоченный, проведший арест, распорядился ему и арестованному выйти на станции Орша, говоря, что сюда за ними приедут и отвезут куда следует. Сначала наш сотрудник ожидал вместе со спутниками в помещении вокзала, потом ушел разузнать, куда подевались товарищи, да так и не вернулся. Только вечером милиционер с арестованным пришел к начальнику узлового железнодорожного пункта НКВД и сообщил о странном исчезновении особоуполномоченного. В Орше предполагают, что тот убит бандитами или людьми дифензивы, и разыскивают тело. А если это как раз и был Згурский? Да или нет? Мысль, конечно, бредовая… Нужно сейчас же, немедленно запросить Оршу — пусть как можно скорее вышлют словесный портрет! Если догадка верна, то Згурский уже в Москве!»
Только сейчас Дзержинский заметил стоящего перед ним в ожидании выпускника.
— Молодец, — похвалил Феликс Эдмундович, — отличная выправка!
— Служу трудовому народу! — отчеканил тот.
Председатель ОГПУ хотел еще что — то добавить, но тут во двор, с трудом переводя дыхание, выскочил его секретарь.
— Феликс Эдмундович! Неотложное дело! — Он подбежал к Дзержинскому и зашептал: — К вам пришел товарищ Орлинский. Говорит, что ему как можно скорее надо сообщить вам нечто важное.
— Орлинский? — переспросил «железный» Феликс. — Живой — здоровый? Сам пришел?
— Да, вроде того.
— Продолжайте без меня! — Председатель ОГПУ повернулся к начальнику школы.
Чуть ли не бегом Дзержинский бросился к кабинету. Бывший статский советник ждал его в приемной под охраной двух плечистых бойцов из комендантского взвода.
— Зайдите ко мне! — скомандовал Феликс Эдмундович.
— Чай принести? — в спину шефа поинтересовался секретарь.
— Не сейчас!
Дзержинский уселся за рабочий стол и указал Орлову на место перед собой:
— Уже не чаял свидеться, Владимир Григорьевич.
У Орлова нехорошо заныло в нижней части позвоночника. Обычно старый знакомый, соблюдая неписаные правила игры, именовал его Болеславом.
— Феликс Эдмундович, даю слово чести, я ни в чем не виноват! Это китаец, Фен Бо! Он захватил меня, привел в какой — то подвал — там живет его сестра…
— Какая еще сестра?
— Китаец называл ее Даньму: молодая, красивая, с черными волосами…
— Да уж ясно, что не блондинка! Зачем вы понадобились Фен Бо?
— Не могу знать. Он пришел на конспиративную квартиру, убил охранников — я и охнуть не успел! Что оставалось делать? Только покориться силе!
Дзержинский молча смотрел на перепуганное лицо Орлова. Похоже, тот не врал. Вернее не так: Дзержинский был уверен, что Орлов никогда не говорит всей правды, но в том, что к его исчезновению причастен Фен Бо, Дзержинский не сомневался. Он знал, что нынче днем тот же Фен Бо невесть зачем сорвал арест датчанина и, устроив перестрелку, позволил доктору уйти. Но что уж совсем не вписывалось ни в какие рамки — китаец и сам умудрился исчезнуть, точно растворился в воздухе.
— Продолжайте, — приказал Дзержинский.
— Феликс Эдмундович, я бы и раньше пришел, но вырваться не мог! Эта Даньму — просто какой — то дьявол в юбке. Я пробовал выйти, хотел ее от двери оттолкнуть, эта стерва коснулась меня — вроде и не сильно, одним пальцем — а словно током ударило! Я часа два после того отходил!
— А как же сбежал?
— Я притворился, что сплю. Она куда — то ушла. Я вчера еще заметил, как Фен Бо второй ключ от подвала на гвоздик повесил. Вот я ключ схватил, дверь открыл — и бегом к вам.
— Я должен в это верить?
— Феликс Эдмундович, да какой же мне смысл?
— Чтобы скрыть свою помощь белогвардейскому подполью. Фен Бо исчез, ваша Даньму, вероятно, тоже. А вы, уважаемый Владимир Григорьевич, напустили на себя испуганный вид и примчались ко мне, будто невинная жертва. Вот вам и смысл.
— Да что вы, Феликс Эдмундович! Ничего подобного! И китаянка, может, еще никуда не делась. Может, в лавку пошла…
— Вы адресок напишите, мы засаду, конечно, поставим. Но я вам, гражданин Орлов, вот что скажу. Вы были прокурором, а мне довелось сидеть. И никогда, слышите, никогда
я не то что не видел, даже не слышал, чтобы тюремщик забывал в камере ключи. Это околесица какая — то, Владимир Григорьевич.
— Клянусь честью!
