впечатлениями они. Нет, это не ловушка. Никто — ни Дзержинский, ни Коба не сумели бы так подготовить поезд.
А кто сумел?
Это несущественно. Существенно то, что они едут в Петроград.
21 января, 1924 года, Кремль, десять часов утра
Он положил на стол лимон. Крохотный, зелёный, с чуть проступавшим желтком на боку, но лимон. Его принес садовод-любитель. Не один лимон, а дюжину. С просьбой передать Ильичу, для скорейшего выздоровления. Посмотрели, понюхали, попробовали. Нет, не отравлено. С этими садоводами глаз да глаз!
— НЭП у нас такой же, — сказал Коба. — Маленький и незрелый. Но что выросло, то выросло, будем резать.
И Коба в самом деле начал резать лимон на толстые неаккуратные колёса. Лимонная кровь брызнула во все стороны, запахло старым, ушедшим миром.
Точно ли ушедшим? Или он только затаился, рассеявшись по щелям, пещерам, подземельям, а дай волю — вернётся?
Не любил Дзержинский подземелья. Совсем не любил. До жути. И откуда взялось? В детстве пугали? Нет, не пугали. Невроз просто. От усталости. Лимоны нужно есть почаще, и всё пройдёт. Это тоже пройдёт.
— Я бы тебя вином угостил, нашим, хорошим, но, понимаешь, дал зарок: пока не оплачем нашего Ильича, ничего крепче чая! — сказал Коба.
— Оплачем, Коба, непременно оплачем.
— Как твои китайцы? Закончили работу? — вдруг спросил Коба, и посмотрел прямо в лицо Дзержинскому.
Дзержинский взгляд выдержал. И не такое видывали.
— Не мои китайцы, а наши, — сказал он спокойно, и начал размешивать сахар в стакане. Сахару было чуть, сахар был твёрдый, большевистский, и потому размешивать следовало долго и тщательно. До крупинки.
— Значит, обосрались, — сделал вывод Коба. — Раз говоришь «наши», то обосрались по самые уши.
— Не китайцы, а корейцы, это, во-первых,, и все они пали. Все до единого. В неравном бою, — и Дзержинский пригубил чай.
А ничего, вполне и вполне. Крепкий.
И он положил кусок лимона. Для укрепления нервов.
— То есть китайцы порубили корейцев?
— Нет, до этого не дошло.
— А до чего дошло? До кого?
— Видишь ли, Коба, всё оказалось сложнее. Там, в Горках, наших встретили… чёрт его знает, кто встретил, но положили всех в считанные минуты.
— Это тебе кто рассказал?
— Контроль. Он близко не подходил, смотрел в бинокль. Говорит — как кабанчиков с лабаза. Пиф, паф, ой-ой-ой! Очень впечатлён.
— Охраны в Горках нет, не так ли?
— Полтора инвалида, вот и вся охрана.
— И эти полтора инвалида перебили твоих корейцев?
— Они перебили наших корейцев, — не уступал Дзержинский.
— Ваших, ваших. Они же за ОГПУ числились?
— Они нигде не числились. Невидимки.
— Ладно, не будем препираться. Что дальше думаешь делать?
— Вот к тебе пришел. Посоветоваться. С кем ещё советоваться? С Бухарчиком? С остальными? Ленинцев, настоящих ленинцев, двое, я и ты, остальные не в счет.
— Я ленинец, — согласился Коба. — Потому говорю — пей чай, остынет.
И они неторопливо стали пить чай. Потом — по второму стакану.
— Это, я понимаю, не вся сказка, — сказал, наконец, Коба.
— Не вся, — признался Дзержинский.
— Так рассказывай дальше.
— А дальше было вот что. Ночью от станции Герасимовская отошёл поезд. То есть сначала он на станцию пришёл, вечером. А ночью отошёл.
— И что?
— Не простой поезд. Поезд Троцкого.
— Вот как?
— Но главное другое. На станцию поступила телеграмма — обеспечить поезд всем необходимым, отправлять вне очереди. И не только на эту станцию, на все станции Николаевской дороги. То бишь Октябрьской.
— Интересное дело.
— Интересно, кем она подписана.
— Проституткой? — с глазу на глаз, Коба не стеснялся. Он и вообще-то не сказать, чтобы стеснительный.
— Лев Давидович для железной дороги величина посторонняя. Мной она подписана, телеграмма. Мной и тобой, Коба.
— Я к железной дороге вообще никакого отношения не имею.
— Интрига. Странная и опасная интрига. Слушай дальше. Начальник той станции получил уже отдельную телеграмму: соблюдать полную секретность и не высовываться.
— Что значит — не высовываться?
— Буквально не высовываться. Если что велят — делать, а не велят — сидеть в помещении, и наружу не выходить. Никому. Он и не выходил. Но в окошко поглядывал. Осторожно, за занавесочкой. Луна полная, небо ясное, снег, и видно отменно. Вот он и увидел, что подкатил к поезду автомобиль, роскошный, из него вышел негр и ещё трое, судя по описанию, доктор с помощниками.
— Не простой доктор, но нам-то что?
— А ещё вышел мужчина приличного вида, и две бабы.
— Ленин, Крупская, и сеструха ленинская?
— Тут он не уверен. Похож, говорит, на Ленина, но бодрый, ходит прямо и быстро, руками размахивает. И вроде повыше росточком. Может, говорит, братец ихний, Дмитрий.
— А бабы?
— Бабы и есть бабы. Мешки с мякиной. Не разглядел. Поднялись в вагон, и всё.
— Всё?
— Автомобиль загнали в грузовой вагон, по сходням. Сами сели в третий. И поезд тронулся.
Никого, кстати, из поездной бригады, не видели. Ни кочегаров, никого. Даже за припасами не пришли.
— Какими припасами?
— На всякий случай приготовили. Хлеб, сало, огурцы солёные, капуста квашеная, картошка горячая, штоф самогона. Так всегда делают, если начальство едет, бригаду кормят, чтобы довольны были, не жаловались попусту. Обычай.
— И не забрали?
— Не забрали. Жутью, говорил начальник, от этого поезда так и веет.
— Говорил? Ты его что, уже…
— Нет, зачем? Наоборот, поблагодарил. Если что, он засвидетельствует: не Ленин. Какой Ленин? Ленин умер.
— Именно. Ленин — умер. И точка, — сказал Коба.
Да, он верный ленинец. Отделяет главное от третьестепенного.
— Ленин умер, — согласился Дзержинский. — И поэтому следует организовать достойные похороны.
— Это хорошо, это правильно, — одобрил Коба.
— В газетах публиковать: траур, клятва у гроба, страна замерла в скорбном молчании, и всё такое.
— И это дельно.
— Сегодня же доставить тело в Кремль. Старые большевики, преданные товарищи и доставят.
— Как?
— Из Горок, поездом. Усадеб под Москвой много, любую можно объявить Горками. Горки — два, Горки — три, Горки — девять.
— А тело?
— Старичков у нас тоже много. Подберём как в аптеке, тютелька в тютельку. Подгримируем, если что. Усопших в чинах всегда
