В то же время я стыдился своей трусости и не знал: как смогу теперь взглянуть кому-либо в глаза?! Я страшился того, что пан Марушевич объявит смертельный приговор, но посчитал бы за счастье умереть немедленно! Ну где же ты, Главный Повар?! Треснул бы меня поварешкой по лбу — и дело с концом!
— Сильный ход, — донесся до меня шепот.
— А? — вздрогнул я.
— Сильный ход! — повторил господин Швабрин. — Это вы здорово сообразили!
— Что сообразил? — спросил я.
— Как — что? — прошептал Алексей Иванович. — Теперь уж точно смертная казнь не про вас. Ну какой нормальный судья приговорит обвиняемого к смертной казни, зная, что тот воскреснет в виде нелюдя?! Да и зомби, перед которым сам российский император в долгу, думается мне, в Траумштадте никому не нужен!
— Ну да, оно конечно, — прошептал я, польщенный тем, что в моих словах господин Швабрин увидел не слабость духа, а изощренность в казуистике.
Майестра Катрина откинула капюшон и на мгновение повернулась в мою сторону. Бесцветные жидкие волосы топорщились во все стороны. Лицо казалось заросшим застаревшей плесенью. С правой стороны отсутствовала часть щеки. Между лохмотьями мяса виднелись черные редкие зубы и два здоровых белых клыка. Десны кровоточили. Несмотря на разделявшее нас расстояние, я почувствовал вонь изо рта. Мне пришлось собрать всю свою волю, чтобы не выдать смятения, и убедить себя, что это все-таки лучше, чем надежда на милость от Главного Повара, про которого доподлинно никто не знает, все ли дежурит он на кухне или его там и в помине не было.
Майестра Катрина отвернулась, взяла перо и оставила на бумаге размашистую подпись. Секретарь пересчитал деньги и кивнул пану Марушевичу.
— Благодарю вас и прошу занять ваше место в зале, — произнес председательствующий.
Катрина накинула капюшон и удалилась. Я вздохнул с облегчением. Припомнил ее белые, круглые ягодицы и подумал, что при случае надо будет поблагодарить и ее, и Марину за то, что даже в минуты экстаза они сдерживали себя и не являли подлинных обличий.
Пан Марушевич поднялся из-за стола, барон фон Бремборт и герцог Эйзениц последовали его примеру.
— Суд удаляется на совещание! — объявил председательствующий.
Они повернулись и вышли через боковую дверь.
Время вновь замедлило свой ход, превратившись в самую страшную пытку. Мое сердце готово было разорваться на части. Я с трудом стоял на ногах. Кажется, господин Швабрин каким-то образом успокаивал меня. Не помню, что он говорил, и не берусь сказать, принесли ли его слова пользу мне.
Наконец, и это испытание завершилось. Отворилась дверь. Судьи вернулись на свои места.
— Дамы и господа, попрошу тишины, — объявил пан Марушевич. — Прошу всех встать — суд намерен объявить приговор.
Поднялся страшный шум. Зашуршали десятки платьев и в два раза больше ног одновременно зашаркали. Я почувствовал сильное головокружение. Пан Марушевич дождался тишины и продолжил:
— Суд маркграфства Траумлэнд, руководствуясь принципами законности, справедливости и гуманизма…
Я почувствовал тошноту: почему смертную казнь нужно оправдывать законностью, справедливостью и гуманизмом? Тот, кто произносит такие слова, попробовал бы сыскать высоконравственного палача с моралью, соответствующей этим принципам.
Между тем пан Марушевич продолжал свою речь:
— … снять с маркиза де Ментье обвинение по сто второй статье «Умышленное убийство»…
Я не верил своим ушам.
— Я что, никого не убивал?! — воскликнул я.
— Убивали-убивали, — прошептал господин Швабрин.
— … признать, — продолжал председательствующий, — маркиза де Ментье виновным в преступлении, предусмотренном статьей сто седьмой устава уголовного судопроизводства маркграфства Траумлэнд, — а именно в убийстве, совершенном в состоянии аффекта, то есть внезапно возникшего сильного душевного волнения, вызванного длительной психотравмирующей ситуацией, в которой маркиз де Ментье оказался помимо своей воли, и приговорить маркиза де Ментье к трем годам лишения свободы с отбыванием на каторге Раухенберга.
Зал бурно отреагировал на приговор. Радостные и возмущенные голоса слились в единый гвалт.
— Это неслыханно! — кричал Мирович.
— Серж! Серж! Поздравляю тебя! — восклицала Мэри-Энн.
Мадлен плакала, мосье Дюпар успокаивал ее. Господин Швабрин обнял меня и похлопал по спине. Кто-то из офицеров обещал вызвать меня на дуэль, как только я вернусь с каторги. В общем, все ликовали, как могли, и только я не знал — радоваться мне или плакать?! Три года каторги — в обычных условиях звучит страшно. Но мне только что угрожала смертная казнь. И я решился наконец-то засмеяться от счастья и уже набрал воздуху в легкие, как голос подлого французишки донесся до меня:
— Сударррь-с мой, барррин, а как же-с я пррроживу-с эти тррри года?!
— Надеюсь, что сдохнешь! — прорычал я.
— Вот-с, значит-с, вы как! — посетовал каналья.
— Ну, вижу, граф, теперь вы превосходно себя чувствуете! — улыбнулся господин Швабрин.
Я вспомнил его наставления. «Только не вдавайся в подробности, — поучал он меня во время свидания в темнице. — Просто говори, что политика князя казалась тебе губительной. Это убережет тебя от смертной казни. А потом кто-то придет на смену Афанасию Федоровичу, и тогда кричи во все горло, что именно новый правитель и воплощает те идеалы, из-за которых ты пострадал. А уж я позабочусь, чтоб твой голос услышали в Шлосс-Адлере. Вот увидишь, новый правитель тебя помилует!»
Интересно, размышлял я теперь, успеет ли новый правитель помиловать меня или же мне придется все три года спину гнуть?!
До меня донесся голос пана Марушевича. Оказалось, что он еще не все сказал и поэтому требовал тишины. Когда же все успокоились, председательствующий продолжил свою речь. Впрочем, ничего особо интересного он больше не сказал, лишь поведал, что к Мировичу решено никаких мер не применять, поскольку русский цесаревич, застав Василия Яковлевича в Шлосс-Адлере, отпустил его на все четыре стороны. А вот анкрояблзу Кулебякину не повезло. Решено было препроводить его под конвоем в Санкт-Петербург вместе с записями обо всех его подвигах, в которых он лично признался. Старик скис. А Василий Яковлевич возмущался на весь зал:
— Это неслыханно! Что за наглость?! Они еще смели подумать о том, применять ко мне меры или нет!
Пан Марушевич объявил заседание суда закрытым, разъяснив напоследок специально для меня, что я имею право обжаловать приговор, обратившись письменно лично к верховному правителю маркграфства, обязанности которого исполняет он, бургомистр Траумштадта пан Марушевич.
Затем мне дали пятнадцать минут на общение с друзьями и близкими. Мадлен повисла на моей шее, Мэри-Энн поддерживала ее за талию, господин Швабрин похлопывал меня по плечу, приговаривая что-то вроде «мы еще повоюем», что-то сочувственное и благодарное пытался сообщить мне мосье Дюпар, ему вторили Федор, Хьюго и Гарри, — все они окружили меня плотным кольцом, вокруг которого носился каналья Лепо и то подпрыгивал, то приседал, чтобы через чужие плечи и между чужими локтями протиснуть гнусную физиономию и заглянуть мне в глаза по-собачьи преданно. Я был так возбужден, что не улавливал смысла всего того, что мне говорили, но кивал в ответ и благодарил их сердечно. Но вдруг реплика Мадлен, выпав из общего контекста произносимых слов, привлекла к себе особое внимание.
— Что это, сударь?! — воскликнула она. — Вы носите на шее портрет вашего слуги Жака?
Мадлен сжимала в руке медальон, который в ходе сумятицы выскользнул из-под рубахи и раскрылся.
— Что за чушь? — удивился я.
— Это портрет Жака, — повторила эльфийка.
Я взял вещицу из ее рук. С медальона на меня глядела Валери де Шоней.
— Мадлен, что ты городишь? — пробурчал я. — При чем здесь Жак?!
Мэри-Энн взяла медальон и повернула к себе.
— При чем здесь Жак?! — изумилась она и выдала новый сюрприз. — Мадлен, это же твой портрет! — Она подняла на меня округлившиеся глаза. — Серж, ты носишь на груди портрет Мадлен?!
В следующее мгновение ее глаза сузились и сделались злыми.
— При чем здесь Мадлен? При чем здесь Жак? — возмутился я.
— Дайте-ка посмотреть, — попросил господин Швабрин.
Мэри-Энн повернула висящий на моей шее медальон. Алексей Иванович взглянул на него и застыл. По лицу пробежала тень, глаза сделались печальными.
— Да, это она… Маша Миронова, — произнес он тихим голосом и добавил. — Мысль любовну истребляя, тщусь прекрасную забыть…
— О чем это вы? — спросил я.
— Так… глупые любовные куплетцы одного стихотворца, — ответил Алексей Иванович.
Я заглянул в медальон. Обворожительная Валери смотрела на меня с картинки.
— Да что все это значит? Кто такая Маша Миронова? — воскликнул я.
