Арсенин, размышляя, что же делать дальше, некоторое время оторопело смотрел на нежданного пленника. Не придумав ничего путного, он с чувством сплюнул на пол и пошел за Троцким, намереваясь приставить того в качестве часового, а самому вздремнуть часок–другой.
— Просыпайтесь, батоно капитан, — тряхнул его за плечо Туташхиа, — англичане вокруг.
Разлепив глаза, Арсенин взглянул на брегет, с удивлением констатировал, что проспал не менее пяти часов, и перевел вопросительный взгляд на абрека.
— Мы два поста спокойно проехали, – невозмутимо продолжал тот, не сводя дуло маузера с напряженных спин машиниста и кочегара, — а эти явно остановить нас хотят.
Выглянув в прорезь щита, Арсенин увидел, цепь солдат в красных мундирах, растянувшуюся вдоль насыпи, и корнета, усиленно размахивающего руками.
— Тормозите, — буркнул капитан, сдирая с себя куртку. — Тормозите, кому сказал! – открыв верхнюю половину створки, он высунулся в проем, сверкая нательной рубахой, перекрещенной ремнями подтяжек, и заорал хриплым спросонья голосом:
— Какого черта вам нужно, корнет?!
— Это я вас хочу спросить, каким чертом вас занесло на наши позиции?! – англичанин, пытаясь рассмотреть Арсенина, задрал голову, отчего его и так юное лицо, приняло выражение как у удивленного ребенка. — У меня на счет вас распоряжений не имеется!
— А такое слово: «приказ» доводилось слышать?! – Арсенин, состроив как можно более свирепую физиономию, судорожно соображал, как ему выкрутиться из создавшегося положения. – И вообще! Как вы обращаетесь к старшему по званию, наглец?!
— Простите, сэр! – побледнел корнет. — Но вы без мундира, и я не знал вашего звания, сэр… Я просто хотел узнать, кто вы такие, сэр.
— Свои, кто же еще, — примирительно буркнул Арсенин, — чужие здесь не ходят. Что вы там про позиции говорили, корнет? Карта с разметками есть?
— Есть, сэр, — кивнул юный офицер, — только она в блиндаже, сэр. Разрешите, я пошлю за ней рядового?
— Ждать его еще, — недовольно проворчал капитан, передавая корнету собственную карту. — Я надеюсь, у вас память хорошая, так что нанесите наши и известные вам вражеские позиции, да побыстрее.
— Отлично, – удовлетворенно фыркнул Арсенин, забирая карту у корнета. — Теперь можете быть свободны. Прикажите своим людям не вертеться под ногами, мы начинаем работу! – захлопнув бронеплиту, капитан развернулся к машинисту, — а теперь заставь свою машину нестись во всю прыть, нам нужно поскорее отсюда убраться.
Развернувшись к абреку, Всеслав нахмурил лоб:
— Пока едем, придумать что–то такое, чтобы буры на подходе нас не расстреляли. Дато! Пока я думать буду, отправь Корено, чтоб тот Троцкого сменил. Как сменит, Льва сюда отправь, может, на пару чего путное придумаем.
— А чего голову ломать, Всеслав Романович, — удивленно приподнял брови Троцкий, когда Арсенин разъяснил ему суть проблемы. – Высунем в окно белый флаг — и вся недолга! Буры – люди незлобивые, авось по белому флагу стрелять не будут.
— Мне бы вашу уверенность, юноша, — проворчал Арсенин. — Однако, других идей все равно нет, так что последуем вашему совету. Только где б нам флаг раздобыть?
— Может, из моей нательной рубахи сделаем? – чуть смущенно произнес Троцкий. — Она, правда, уже не совсем белая, но и до черной ей еще далеко…
Привязав рубаху за рукава к стволу винтовки, Арсенин просунул импровизированный флаг в прорезь бойницы и истово перекрестился:
— Помогай нам Богородица, чтоб буры всё как надо поняли… А–а–а!!! Да что ж это такое, чёрт возьми! – заорал он, когда снаряд, прилетевший с британской стороны, грохнул по борту одного из вагонов. — Не те, так эти пришибут. Механик! Ходу давай, ходу!
Через десять минут и еще три попадания бронепоезд въехал в ложбинку между холмами, но уже на позициях буров, и, сбавив ход, постепенно остановился. Арсенин сдвинул дверцу в сторону и устало вздохнул – вокруг паровоза стояло не менее полусотни человек, держащих его под прицелом винтовок.
— Не стреляйте! – изо всех сил выкрикнул Арсенин. – Мы друзья! В первом вагоне один из ваших лежит, он вам всё объяснит.
Дожидавшись, когда несколько человек осторожно вынесут шипящего от боли, но довольно скалящегося Ван Бателаана, капитан устало присел на пол будки. По крайней мере, одно дело сделано и теперь можно и отдохнуть.
Из дневника Олега Строкина* (Лев Троцкий)
Декабрь 1899 года. Претория.
Мне снятся собаки, мне снятся звери,
Мне снится, что твари, с глазами как лампы,
Вцепились мне в крылья у самого неба,
И я рухнул нелепо, как падший ангел…
Вот только не похож я на ангела, и никто не похож: ни Дато, ни Арсенин, ни Коля. Никто. Даже на падшего ангела. Одно хорошо – до демонов тоже не опустились. По крайней мере, пока. Последнее время я живу как в тумане, на автомате: ем, сплю, куда–то иду, что–то говорю. Создаю видимость адекватного восприятия реальности и никто (даже Дато) не подозревает, как мне хреново. Сломалось во мне что–то.
Всё началось той жуткой ночью, когда мы вызволяли Арсенина из полицейского участка. Нет, идя следом за Туташхиа и Корено, я четко осознавал, что охрану придется перебить, но как–то это неповзаправдашему представлялось, как в кино или компьютерной игрушке, что ли: зашли, постреляли, ушли. Можно даже без спецэффектов. А в участке нас встретили не нарисованные вороги, а живые люди. От них пахло пивом, табаком, потом, страхом – жизнью. А потом Дато попросил Корено застрелить полицейского. И тот застрелил. Буднично. Равнодушно. Походя. И завоняло смертью. Мне и до этого доводилось видеть, как убивают: вспомнить хотя бы нашу первую встречу с Туташхиа, но там всё воспринималось по–другому. Суровая необходимость и точка. Здесь вроде бы тоже без убийства не обойтись, но вот эта обыденность… Трах–бах — и нету человека, а убийца задорно ухмыляется над трупом. И я сам трясусь и радуюсь, что не меня попросили выстрелить… Ох, до чего же паскудно–то… И не понятно от чего хреново — от собственного страха или от презрения. К себе.
Помню, как в школе и в институте мы дружно кляли моральные терзания Раскольникова: «Тварь я дрожащая или право имею?» Осуждали и презирали. А теперь я этого студента с топором ой, как понимаю. Вроде бы, всё предельно ясно: встав на тропу войны, я получил вполне законную, точнее узаконенную, лицензию на убийство, вот только на деле я до сих пор не признаю за собой права распоряжаться чужой, пусть даже вражеской, жизнью. А сваливать ответственность за происходящее на друзей — не могу и не хочу. Странно, а раньше мог и особых угрызений совести при этом не испытывал… Определенно – меняюсь. Вот только в какую сторону? Еще недавно мне казалось, что в лучшую: меня заслуженно уважал экипаж – сотня видавших виды мужиков, и когда на «Одиссей» напали пираты, Галактион, не раздумывая и не опасаясь, что подведу, потянул меня за собой — драться. Одному и впрямь здорово досталось: мы с коком его кипятком окатили. Правда, потом на палубу с кнутом в руках вышел Дато и выпорол корсаров, как учитель нерадивых учеников (несбыточная мечта любого преподавателя). Когда мы экватор перешли, так со мной вообще чуть не полкоманды побраталась! И даже когда англичане арестовали наш пароходик (еще один черный день), люди шли ко мне (ко мне!) за поддержкой. А теперь я смотрю на себя и уже не знаю, кто я и что, решаю извечную дилемму: тварь я дрожащая или?..
