Сергей Арсеньев - Пионер Советского Союза

— В каком смысле?

— Я весной книжку читала, забыла какого автора, она называлась «Рыцарь Ордена», это про мальчишку, про приключения, так там…

— Садов, — внезапно прерывает меня папа. — Книжку написал Сергей Садов, я тоже читал её.

— И как тебе, пап?

— Здорово написано, интересно.

— Мне тоже так показалось. Но я не об этом. Там слова такие замечательные есть, в книжке, мне очень понравилось.

— Какие слова, дочка?

— «Орден жив, пока жив хотя бы один из его рыцарей».

— Ты к чему это?

— Погодите.

Я на пару минут сходила в свою комнату и достала его из шкафа. Повязала и вернулась к родителям.

— Это что такое, Лен?

— Галстук. И я так пойду завтра в школу. И мне наплевать, кто и что скажет. Пойду — и всё! И пусть только попробуют сорвать. За галстук — убью!

— Лена!

— Убью!!

— Лена… но почему?

— Потому что я — Пионер Советского Союза!..

Что ж, вот вы и дочитали до места, в котором становится понятен смысл названия книги. Теперь вы поняли, о чём написана эта книга. Поняли и расслабились.

Да ни чёрта вы не поняли!!

Эта книга — не об этом! Да, не об этом. Я показал пока только второй слой смысла, но у книги есть и третий.

Кроме того, в сказках (а ведь это сказка) обязательно должен быть счастливый конец, то закон жанра. Что ж, сейчас будет счастливый конец. Кое-кто может посчитать именно такой конец не совсем счастливым, но лично я считаю его как раз счастливым. В сложившейся у нас в стране ситуации такой финал, кажется, будет наиболее предпочтительным.

Только это не я написал. Второй эпилог написан О. Н. Верещагиным. Этот эпилог написан по моей просьбе и по моему сценарию. Задумка моя, а вот исполнение — его. А я на этом прощаюсь с вами, дорогие читатели. Прощаюсь и передаю слово товарищу Верещагину, дальше уже пишет он.

Итак…

Уже четыре месяца над Новгородом Великим не было солнца. С начала января.

В такую погоду всем не по себе. Даже тем, кто родился уже при солнце и хорошо знает: оно всегда возвращается в небо. А что говорить о тех, кто помнил не такие уж давние бессолнечные годы? Этих людей много, они несомненно мужественны (да более, чем кто-либо другой, если уж на то пошло!)… и всё-таки каждый раз, когда снова надолго затягивают небо тучи — пусть и самые обычные! — людей охватывает страх.

Страх, что солнце не вернётся…

… Оно всегда возвращается. И всё-таки нет на всей Земле ни единого человека, который не думал бы в такие дни — ужасно долгие дни! — ну а если?! А вдруг?!.

… Женщина, проснувшаяся в небольшой, строго и в то же время изыскано обставленной спальне небольшого особняка, выходившей окнами на серый, совсем не майский Волхов, подумала, что сегодняшний День Труда, сегодняшний Первомай, будет последним в её жизни.

Мысль эта — первая мысль в последний раз проснувшейся женщины — была такой же спокойной, как и она сама. Есть такой рубеж в возрасте, за которым люди перестают меняться. И перестают беспокоиться. Раньше люди редко до него доживали в своём сознании — хихикающий дядя Альцгеймер подстерегал их во всё более и более ранние годы. Такова была плата — а точнее, клеймо от Природы — за бесстыдную юность, бессмысленную зрелость и одинокую, аномальную старость.

Женщина, которую звали Елена Игоревна Половцева, была очень стара. И — вышло уж так — что под старость одинока. Хотя аномального в этом не было ничего. Просто тем, кому она так или иначе дала жизнь, было бы в любом случае тесно у её постели — даже если бы тут собрались лишь те, кому она дала жизнь только по крови. Да и к чему сидеть рядом с медленно угасающей старухой тем, у кого в мире полно дел? Полных смысла, кстати.

Пусть лучше соберутся в тот день, когда взметнётся над площадкой пламя…

… Колокола на Святой Софии пробили… шесть? Или пять? Она упустила удары — слух сдавал потихоньку все последние годы. Зрение, впрочем, оставалось странно острым, и она смогла разглядеть над белой спиной спящей у столика медсестры циферблат в полутьме: нет, всё-таки шесть. А темно. Печально будет, если на такой Первомай в этом году — тучи…

Впрочем, тут она ничего не может сделать.

Она снова прикрыла глаза. Если бы кто-то сказал ей ещё не так уж давно, что можно с таким спокойствием ждать смерти, понимая, что наверняка умрёшь — она бы ни за что не поверила. Со Смертью она сражалась всю жизнь. В разных обличьях, но всё больше — пакостной Смертью. Злой, безвременной, глобальной, желавшей быть единовластной хозяйкой всего и вся…

И что же получается — боролась-боролась, и всё равно проиграла? Смерть-то, выходит, всё равно взяла своё… Обидно. Но с другой стороны — можно будет точно проверить, есть ли что-то там… А как это будет — она знала точно: просто скоро не окажется сил, чтобы сделать вдох. И всё.

Вспомнилось вдруг — Вадим. Что-то, связанное с младшим сыном… нет, не с ним — с внучкой, Валеркой. Валерка ей всегда казалась больше остальных внуков похожей на неё саму. Не на нынешнюю, конечно, нет… И когда её пырнул вилами в Крыму перепуганный глупец, а врачи вынесли потом свой безжалостный вердикт — она, Елена Игоревна, была близка к тому, чтобы заплакать. Чего не делала с незапамятных времён.

Она надеялась, что Валерка родит сына. Именно Валерка. И, когда та, вопреки предупреждениям врачей, решила беременеть — Елена Игоревна была первой, кто поддержал внучку в этом решении…

… Ужасно, сказали бы раньше, в далёкой-далекой, совсем иной жизни — ужасно сразу потерять мужа и сына.

Ужасно, конечно. Но когда её Денис и их двадцатилетний Вадим — так и не увидевший своей единственной дочери — на локомотиве протаранили стену превращённого в крепость вокзала — до последнего ведя огонь из спаренных пулемётов, косивших пытавшихся остановить жуткий таран бандосов, как дурную траву — это не было ужасно. Это было прекрасно.

Ужасно было бы — не сделай они этого. Другого выхода тогда и там не было, и она бы не поняла, поступи её муж и её мальчик — иначе.