– Дрожишь, – сказал Красовский, орудуя коротким шомполом и даже насвистывая.
– Дрожу! – согласился Тимоша. – Вызнавать, вынюхивать, уволенным за пьянство лакеем прикидываться, носиться по Петербургу ополоумевшим зайчиком, сведения собирая, – с полным нашим удовольствием, мы ж службу понимаем… А вот штурмовать этих самых, не к ночи буть помянуты – простите-с, боязно. Душа в пятках.
– Ладно, трусандецкая твоя душонка, – сказал отставной прапорщик, размеренными ударами шомпола заколотив в ствол сверкавшую в полумраке серебряную пулю и приготовившись проделать то же самое со вторым пистолетом. – Примостись где-нибудь в уголочке и наблюдай издали, как мы бьемся с нечистью, аки святые Георгии… Господи, прости ты меня за дурацкий мой язык, с кем дерзнул свою ничтожную персону сравнивать… Пойдемте, Александр Сергеич? – Он выглянул из-за угла и подался назад. – А этот-то до сих пор там… За деревом который… Бдит, поганец…
Пушкин выглянул. В самом деле, таившийся за деревом незнакомец пребывал на прежнем месте, с величайшим терпением наблюдая за домиком, – кажется, там светилась парочка окон, судя по слабому свету, видимому в узкие щели меж досками забора.
– Александр Сергеич, – сказал Красовский решительно. – Военный опыт учит, что негоже оставлять в тылу как врага… так и неизвестную опасность. Возьмем сначала этого молодчика под белы ручки и попытаем, кто таков?
Пушкин ответил задумчиво:
– Коли уж он, укрываясь, следит за милордом, нам он не враг…
– Как знать, сударь мой, как знать… Враг твоего врага еще не становится всенепременно твоим другом… А впрочем, вот вам простой способ проверить – взять и порасспросить…
– Резонно, – сказал Пушкин. – Вы заходите со стороны Гавани, я пойду аллеей…
– Слушаюсь, – по привычке ответил Красовский, пригибаясь, перебежал на цыпочках широкий пустырь, скудно освещенный половинкой луны, исчез в темноте. Пушкин двинулся в намеченном направлении, так же бесшумно перебегая от дерева к дереву, зорко следя за окружающим, чтобы не наткнуться на возможных сотоварищей неизвестного. Он чувствовал себя легким, как во сне, удивительная раскованность и воодушевление переполняли душу – бывают такие ощущения у человека, идущего по спящему городу к одному ему ведомой цели…
Вскоре он оказался за деревом, соседним с тем, что служило укрытием неизвестному. Тот в расслабленной позе прижался к стволу, держа дулом вверх короткий жилетный пистолет. Держал оружие уверенно, сноровисто. «А молодчик не из тюфяков, – подумал Пушкин мимоходом. – Пальцем спуск с обратной стороны подпирает, чтобы не пальнуть ненароком, ведь курок взведен на два щелчка…»
Сбоку возник Красовский, оба они кинулись на застигнутого врасплох неизвестного и свалили его наземь, выкрутив пистолет из руки. Ошеломленный внезапный нападением пленник не сопротивлялся, да и не особенно силен был, по первым впечатлениям, щупл, молод…
– Тьфу ты! – вырвалось у Пушкина.
Перед ним был не кто иной, как прибывший из Америки молодой человек по имени Эдгар Аллан По – варварские все же имена у этих заокеанских жителей, непривычно звучащие для привыкшего к мелодичности русского уха…
Глаза давно уже привыкли к полумраку, и он видел, что не ошибся. Должно быть, так же обстояло и с молодым американцем, потому что он, по-прежнему не пытаясь вырваться, воскликнул:
– Это вы?!
– Как видите, любезный господин Эдгар, – сказал Пушкин. – Прелюбопытная встреча, не правда ли? – Он поднял с земли пистолет, держа его указательным пальцем за скобу, и вспомнил ехидного пражского судью. – Насколько подсказывает житейский опыт, этот предмет именуется пистолетом и к поэзии отношения не имеет… Странно вы себя держите для любителя изящной словесности: таитесь в темноте с пистолетом наготове, как разбойник…
– Выбирайте выражения! Собственно, по какому праву…
И вновь ясно было, что долгие словесные игры не приведут к успеху: обстановка не благоприятствовала…
Пушкин сказал:
– Так уж сложилось, что мы с моим спутником принадлежим к… – чтобы не обременять себя поисками соответствующих слов, он взял из французского первое, что пришло на ум, – к тайной полиции Российской империи. У нас, знаете ли, и дворянам на этом поприще порой трудиться не зазорно… Легко догадаться, что субъекты вроде вас, крадущиеся ночной порой с оружием по мирно спящему городу, не могут нас не заинтересовать. Мы здесь уже довольно давно и видели, как долго вы наблюдали за домом мирного обывателя…
– Мирный обыватель, ха! – саркастически ухмыльнулся пленник, которого Красовский все еще предусмотрительно прижимал к земле могучими ручищами.
Что-то в этих словах и той интонации, с какой они были произнесены, заставило Пушкина приглядеться повнимательнее к молодому иностранцу из крохотной, унылой, ничем не примечательной страны, не игравшей никакой роли в мировых делах и большой политике.
– Отпустите-ка его, прапорщик, – распорядился он. – Этот молодой человек мне известен… я хочу сказать, мне известно, где его искать в случае, если он решит скрыться. Нет-нет, пистолет ваш, сударь, я пока что придержу у себя. При первой нашей встрече вы на меня произвели хорошее впечатление, показались приличным и воспитанным юношей. Тем удивительнее вас встретить при подобных обстоятельствах…
Небрежно отряхнувшись, юный Эдгар гордо вздернул голову:
– Я не грабитель!
– Господь с вами, никто вас и не спешит подозревать… – сказал Пушкин успокоительно. – Но такое поведение, согласитесь, вызывает недоумение и вопросы…
– Вы не поймете… Точнее, не поверите.
Пушкин сказал мягко:
– А вы попробуйте объяснить так убедительно, чтобы мы вам поверили…
– Бесполезно, господа. То, что я могу рассказать, совершенно не сочетается с материалистическим взглядом на мир, который сейчас в такой моде… Вы же не поверите, если я скажу, что там, – он указал на погруженный в безмолвие уединенный домик, – расположилось некое создание, имеющее отношение скорее к нечистой силе, нежели к роду человеческому?
– Очень мило, – сказал Пушкин. – А вы, следовательно, нечто вроде рыцаря-любителя, охотящегося за нечистью?
– Охотник – да. Но не любитель. Можете считать меня лжецом или сумасшедшим, господа, но у меня в стране существует нечто вроде тайной полиции, занятой охотой за теми, о ком я только что говорил… Клянусь честью! Что вы смеетесь?
Пушкин едва ли не пополам перегнулся от смеха, который приходилось сдерживать, учитывая близость домика. То же самое происходило и с Красовским, зажимавшим себе рот, чтобы не фыркать.
