Михаил Белозёров - Атомный век

Игорь Иванович Гарин

(«Век Джойса» — «Атомный век»)

Дурные предчувствия

— Товарищ старший лейтенант!.. Товарищ старший лейтенант!..

Роман всплывал из сна, как из глубокого омута, как из той, прошлой жизни, в которой было всё совсем не так, как в этой, и поэтому просыпаться ему никак не хотелось. Снились ему мирный Питер и его жена Варя, которая погибла полтора года назад. По крайней мере, он думал, что она погибла. А во сне она была живая, улыбающаяся, с ямочками на щеках, они целовались, и её сосок под его руками стремительно твердел.

— Товарищ старший лейтенант!

— А?.. Что?.. Вашу — у-у Машу — у-у!.. — ещё не разомкнув век, он по привычке сел, как рассерженный индюк мотая головой. — Бур!.. Я же предупреждал!.. — начал выговаривать сквозь зубы. — Поднимать меня… — запнулся, всё ещё ухватывая край сновидения, — поднимать… — ощущения миров путались, цеплялись, явь ещё не в полной мере овладела его сознанием, — меня… в крайнем случае! — голос его свирепел по мере того, как он приходил в себя.

Однако между делом Берзалов также быстро просчитывал варианты: их атакуют, но это невозможно, особенно после недавнего боя, да и тихо в округе; приехал ротный или того хуже — командир батальона полковник Калитин; или просто явился старый друг — Славка Куоркис с бутылкой водки, но тот бы сам разбудил, а не посылал Бура, который, зная железный кулак Берзалова, что называется, лез на рожон. Значит, или Ашкинази, или Калитин. Ашкинази, если что, можно было культурно послать, а вот с Калитиным шутки плохи, тот их не понимал и был прямолинеен, как телеграфный столб, который может ненароком и придавить.

— Товарищ старший лейтенант… — Губастый Бур на всякий отступил на два шага и обиженно замер, показывая всем своим видом, что он человек подневольный и в тонкостях отношений с начальством не разбирается — не положено по уставу.

— Ну что тебе Бур?.. Тако — ой сон перебил! — уже более определённо высказался Берзалов, одной рукой нащупывая под койкой берцы, другой снимая со спинки куртку. — Чего надо‑то?..

Глупо было выказывать свои чувства, но Варенька снилась ему всего‑то третий раз за полтора года, и он даже обижался на себя за то, что так редко. Любил он её и не мог забыть. Кирочная, пять, квартира восемь. Четыре пролета по широкой лестнице со скрипучими перилами. Он даже помнил голубиный запах парадной и каждую ступеньку, третья во втором пролёте — с выщербиной. Вот и теперь с замиранием сердца он взбежал на второй этаж, привычно споткнулся на третьей ступеньке и с трепетом распахнул дверь, не удивившись, что она не заперта, потому что спешил, потому что там, за ней, было его счастье, к которому он так долго стремился. И Варя — его вечно — счастливая Варя с копной мелких кудряшек, в которых тонули ладони. А запах! Он готов был вдыхать его вечно, но больше всего ему хотелось увидеть её глаза — милые, родные и любимые! И на тебе — припёрся этот несносный Бур и всё испортил.

— Извините, товарищ старший лейтенант… — ещё обиженнее вытянулся Бур, боязливо косясь на Берзалова, как курсант на швабру, на его приплюснутый боксёрский нос без хрящей, на брови в шрамах, на деформированные уши, которые внушали трепетное уважением. — Пленных притащили… Ага…

— Ну и подождали бы пленные… — упрекнул его Берзалов с железным тембром в голосе, ловко зашнуровывая берцы. — Чай, не пряники, не зачерствеют… — хотя понимал, что пленных надо допрашивать тёпленькими, когда они ещё в шоке и в душевном трепете.

— Ранен один… — доверительно поведал Бур, — того и гляди окочурится… ага…

Ко всему прочему Бур был крепеньким, плотным блондином с бесцветными глазами, в которых таилась искушенная солдатская смекалка. Благодаря этой хитрости за полтора года он умудрился не дослужиться даже до звания младшего сержанта. Всегда сам по себе, всегда где‑то в уголке, как тень, правда, исполнительный, но без инициативы, а это настораживало: то ли больной, то ли убогий? Филонил при первом удобном случае, пререкался или просто ворчал под нос. Пару раз уснул в карауле, за что был нещадно наказан. С тех пор к нему доверия не было. Впрочем, Берзалов быстро привык к его сладковатому запаху хитрости. Чёрт с ним! — давно махнул на него рукой. Может, это у него такая форма самозащиты? Может, он по — другому не может? Бывают же в природе идиоты со смещенным центром сознания. Все люди в душе хотят выглядеть честными, но не у всех это получается. Иногда выгоднее быть ловчилой. Авось выживет. Однако мы философствуем, как о постороннем, подумал он о себе и усмехнулся.

— А — а-а… — с тяжестью в душе сказал он, больше не обращая ни на что внимания. — Ну веди — и… Сусанин… — разрешил он великодушно, застегивая на ходу куртку и подхватывая автомат. Разгрузку с рожками, как и бронежилет, он не взял, полагая, что скоро вернётся. Лишнюю тяжесть тащить ни к чему. Не в поле, чай, идём. Он бросил в рот подушечку мятной жвачки, которую им выдавали в пайке. — Вперёд!

Глубокий ход из землянки вывел их под крепостную стену, и Берзалов как всегда покосился на её крутые бока: хорошо, что у наших противников нет ни артиллерии, ни танков — даже одного завалявшегося, потому что выстрела достаточно, чтобы засыпать проход и землянку заодно. Надо перенести, надо перенести, подумал он чисто рефлекторно, в который раз откладывая это безотлагательное дело — место было весьма и весьма удобным: на холме, в окружении старых — старых рвов, которые, благо, за триста лет не засыпали отцы города — руки не доходили. Их головотяпство обернулось пользой — теперь это самый мощный узел обороны правого фланга, с настоящей обсыпкой укреплений в десять метров толщиной, с бетонированными входами и со стальными бойницами, глядящими за реку. Обойдётся, как всегда, подумал он, следуя за крепеньким, но юрким, как ящерица, Буром, который терпеливо сносил его крутой нрав, потому что старший лейтенант был суров, но справедлив, и о нём говорили: «Хоть и ворчун, но свой мужик, этот не сдаст и не бросит, а вытащит и спасёт, если что, конечно…»

Они спустились, от ячейки к ячейке, к подножию холма. За спиной остались развалины древней крепости и Высоцкого монастыря, от которого возвышалась одна лишь голубая звонница да золоченый крест, торчащий косо и обречённо. Брустверы окопов давно поросли лопухами да полынью, и Берзалов запрещал обновлять их, чтобы не демаскировать позиции, а требовал таскать землю в мешках и ссыпать в овраг, за что командиры отделений на него обижались, но Берзалов был непреклонен. «Лень им, видите ли! Да вы мне потом спасибо скажете!» — увещевал он их. Но однообразная окопная жизнь и долгое сидение на одном месте, подтачивали не только дух и не только у Берзалова. Солдаты становилось неряшливыми и теряли чувство опасности, некоторые бегали в самоволку, а один даже умудрился завести роман в Серпухове и собрался жениться. Поэтому Берзалов каждый день гонял всех «по тактике и по уставу», а через день устраивал «инженерные работы» — заставлял удлинять окопы и укреплять их досками, а ещё соорудил баню, чтобы не вшивели, и даже привёз из города спортивные снаряды, которые разместил в бывшей трапезной. Организовал секцию бокса и сам же тренировал желающих два раза в неделю, учил солдат не бояться ударов, привыкать к ним. В общем, не давал никому засохнуть, нагружал вверенный ему взвод по полной программе. Но всё было напрасно: народ дурел, потому что не было явного противника, а против своих кому воевать охота? Поэтому и творили самые разнообразные глупости. Должно быть, радиация действует? — напрасно гадал Берзалов. Лёгкий намёк на всеобщий кретинизм и помешательство — все ждали «второго удара» Америки. А его всё не было и не было. Хорошо хоть не разбежались, как стадо обезьян, а служат, как умеют.