— А можно мне тоже, товарищ прапорщик?.. — в наглую попросился боец с мелкими гнилыми зубами, которого звали Петр Морозов.
От подобной дерзости Берзалов только заскрипел зубами. Распустил Гаврилов отделение! Распустил! Сейчас отправлю всех на «губу»!
— Нельзя, — как показалось Берзалову, с сожалением ответил Гаврилов, а то бы отпустил и Морозова, на лице которого лежала печать лихого человека, и должно быть, из‑за этого, а ещё из‑за рискованности в характере Гаврилов чаще других брал его с собой.
Прапорщик Гаврилов сидел по — турецки на бруствере среди лопухов, глядел на луга за рекой, откуда они притащили пленных, и, казалось, не участвовал в допросе из‑за того, что всё — всё понимал. А ведь первые минуты — это те самые первые минуты, когда любой расколется, даже будь он из гранита. Этот не раскололся. Значит, готов был к подобному повороту событий. Из своих, из армейцев. Кому же он служит, если молчит, как партизан? Должно быть, на крепком крючке, раз такой упёртый. Не пытать же в самом деле? — ломал голову Берзалов. Хрен с ним, не нашего ума дело. В штабе есть кому допросить. Там костоломы найдутся подурнее наших архаровцев.
Прапорщик был старым — в представлении Берзалова — целых сорок пять лет. Из Пскова. Женат, или, точнее, был женат. Район тот пограничный накрыло в первую очередь, наверняка никого из живых не осталось, вот и он зачерствел душой похлеще Берзалова. Но делал свою работу надёжно и верно, как робот. Разведка и поиск с его участием — сплошное удовольствие. Берзалов ходил с ним не раз, имел честь удостовериться. Даже он, казалось, проникнувшийся ремеслом до глубины души, и то нашёл, чему поучиться — старой русской школе единоборства. Золото, а не человек. Снимал «на шёпот» караульного, в упор уходил от пули, мастерски умел «вязать» хоть десятерых. Берзалов, который до сих пор думал, что это всё русские народные сказки, только дивился до глубины души. Чтобы заниматься этим, сумасшедшим быть не обязательно, но не помешает. А для чего живёт прапорщик, непонятно. Цели в жизни нет, идей нет. Коптит, как и все, небо, поэтому и смурной. Может, от радиации? А еще обижается на Берзалова. А чего на меня обижаться, думал Берзалов. Я тоже человек подневольный. Дали приказ, я выполняю: «Не пущать прапорщика в поиск, предоставить товарищу прапорщику недельный отпуск со всеми вытекающими из этого удовольствиями!» Кто же против? Да всей душой! А он геройствует каждый день, изводит себя. Смерти ищет. Кому от этого выгода? В ночь сходил, притащил пленных, показывает, какой везучий и умелый. За пленных, конечно, большое спасибо, а за остальное надо было бы взгреть первостатейно, да как‑то язык не поворачивается, потому что человек ходит по лезвию, живёт делом, а не животом или чинами, и денег не просит, а от военной работы, в отличие от других, не отлынивает. Вот какие у нас люди! Побольше бы таких сумасшедших! И гражданская война не страшна.
— Вы, Федор Дмитриевич — ч-ч… — он начал цедить слова сквозь зубы, не разжимая челюстей, — должны у меня отдыхать. Я вам что приказал?!
— Что?.. — терпеливо вздохнул прапорщик, невозмутимый, как рептилия.
— Командировал вас в город, освежиться, вдохнуть цивилизацию. А вы?! — Его тяжёлый взгляд переполз с далёких ив на Гаврилова, физиономия которого была сродни камню у дороги. Тонкий шрам белел у него под ухом.
— А что я? — невинно спросил прапорщик, делая удивленное лицо.
Вернее, он думал‑то, что оно удивленное, а оно, скорее, было у него хитрое, как у пятнадцатилетнего пацана.
— Вот именно, что?! — не сдержавшись, воскликнул Берзалов. — Приказы командира надо выполнять безукоризненно! — и добавил уже в сердцах: — Вашу — у-у… Машу — у-у!
— Есть, безукоризненно, — как эхо, отозвался Гаврилов, но даже не поменял позы, то есть он не боялся и не раболепствовал, а отвечал в соответствии с установками внутри себя. А установки были такими, какие приводят в преждевременной смерти. К бабке не ходи. Погибнет ведь, как‑то неожиданно догадался Берзалов, в самые ближайшие дни, до лета не дотянет. Но прапорщик всем своим видом показывал: «Может, я не хочу дожить наравне со всеми до старости, может, мне этого и не надо, а это уж, извини, моё полное моральное право — умереть в бою от шальной пули или холодного штыка».
— Знаете, что?! — вспылил Берзалов на крутых обертонах, и подумал, что не стоит его здесь, при всех, строить Гаврилова и напоминать о дисциплине.
— Что?.. — на этот раз он удосужился повернуть голову так, чтобы видеть своего непосредственного командира краем глаза.
«Ну что ты можешь со мной сделать, — читалось в нём. — Послать на передовую, в окопы или отлучить от любимого дела? Ах, да, я забыл, ещё есть гауптвахта. Так я этого всего нахлебался, ещё когда ты не родился».
— Ничего… — сказал Берзалов. — Потом поговорим… — пообещал он, не намереваясь пускать всё это на самотек, но потихонечку стал остывать.
До такого возраста я не доживу, думал он почти уныло, по нашей жизни‑то. И действительно, госпиталь в городке был переполнен облученными. В первое атомное лето первого атомного века каждый день хоронили по сотне и более человек, через полтора года уже — по одному — два, в основном, конечно, гражданских, потому что они не были обучены, хуже были экипированы, не принимали цистамин, которым пичкали военных, часто рисковали почём зря. Теперь пошли те из них, кто получил относительно малые дозы, но всё равно заболели. Через год заболеют те, кто облучился ещё меньше, и так до бесконечности, пока все не вымрут. Арифметическая, то бишь геометрическая прогрессия наоборот. Были и такие, которые облучались по глупости, забредая на радиоактивные территории или употребляя в пищу отравленные продукты или воду из неизвестных источников. Говорят, что якобы у верховного командования есть страшно дефицитные американские таблетки, которые моментально выводят радикалы из организма, и якобы таблетки эти помогают людям, схватившим даже смертельную дозу. Но это не про нас, думал Берзалов, мы люди простые, окопные, нам и цистамин подойдёт. Судьба нас, видать, пока миловала. И не умнее мы, и не счастливее, а просто везучие. Планида, ничего не скажешь, мать её за ногу.
— А ты чего молчишь? — раздраженно спросил Берзалов у второго пленного. — Юпитин, развяжи ему руки! И дай спирта!
— Товарищ старший лейтенант…
— Дай, дай… — со смыслом посоветовал Берзалов. — Хуже не будет. И хлеба дай, если есть.
— Он, дурилка картонная, Игнатьева ранил… — напомнил прапорщик Гаврилов.
Он произнёс это равнодушно, скорее для проформы, перекладывая на плечи старшего лейтенанта последствия его решений, в том числе и чисто с моральной точки зрения: «Надо б было наказать по всей строгости». Однако Берзалов не обратил на его слова никакого внимания. Вернее, он‑то, конечно же, обратил и даже подумал, что Федор Дмитриевич имеет права на своё суждение, но в данной конкретной ситуации следовало разговорить пленного, тем более, что сержант Игнатьев, по его же словам, ранен легко и через пару — тройку дней встанет в строй.
