— Да, — отозвался Фостер. — Это было бы неплохо.
— Ты еще хоть не забыл, как разговаривать, — заметил я. — Интересно, а что ты еще умеешь делать? Ты хоть помнишь, как нажил свое богатство?
— Я ничего не помню о вашей экономической системе, — ответил Фостер. Он огляделся. — Во многих отношениях это очень примитивный мир, — сказал он. — Думаю, мне будет не трудно накопить здесь богатство.
— Ну, положим, мне в этом не слишком-то повезло, — сознался я. — Мне даже не удалось накопить на обед.
— У вас еду меняют на деньги? — удивленно спросил Фостер.
— Все меняется на деньги, — ответил я. — Включая и большинство добродетелей.
— Что за странный мир, — заключил Фостер. — Мне придется долго привыкать к нему.
— Мне тоже, — буркнул я. — Может, даже на Марсе было бы лучше.
Фостер кивнул.
— Возможно, — согласился он. — Тогда, может быть, нам лучше отправиться туда?
Я снова застонал.
— Да нет, нет, со мной все в порядке, не беспокойся. Но не воспринимай все так буквально.
Какое-то время мы ехали молча.
— Слушай, Фостер, — наконец сказал я. — Этот дневник еще при тебе?
Фостер покопался в карманах, вытащил дневник на свет и озадаченно повертел в руках.
— Что-нибудь вспоминаешь? — настороженно спросил я.
Он слегка покачал головой, потом провел пальцем по выдавленным на обложке кругам.
— Этот знак, — медленно проговорил он, — похож…
— Ну-ну, Фостер. Похож на что?
— Извини, — выдавал он. — Не помню.
Я взял книжицу и принялся рассеянно разглядывать ее. Но думал я не о ней, а о своем будущем. Когда Фостер нигде не объявится, полиция, естественно, решит, что он мертв. А поскольку нас вместе видели накануне его исчезновения, то нетрудно догадаться, почему полиция так мечтает найти меня. Исчезни я, это ни на грош не исправит ситуацию. Моя физиономия быстро пополнит зверушник разыскиваемых преступников во всех полицейских участках всех штатов. И если они даже не отловят меня сразу, то обвинение в убийстве будет висеть надо мной всю жизнь.
А уж из попытки явиться с повинной, тем более, ничего хорошего не выйдет. Они просто не поверят мне, и в этом их трудно винить. Я сам-то с трудом верил в происходящее, хотя и оказался главным участником событий. Может, я просто вообразил себе, будто Фостер помолодел? В конце концов, он мог всего лишь как следует выспаться…
Я глянул на Фостера и опять чуть не застонал. Двадцать — слишком сильно сказано. Восемнадцать — вот это точно. Я готов был поклясться, что он и бритвы-то ни разу не нюхал.
— Фостер, — сказал я, — все должно быть в этом дневнике: и кто ты, и откуда… Это единственная моя надежда.
— Тогда вношу предложение: давай его прочтем, — отозвался Фостер.
— Отличная идея, и как я сразу до этого не додумался?
Я пролистал дневник до того места, где начинались записи на английском языке, и погрузился в чтение. Начиная с 19 января 1710 года автор дневника вносил записи каждые несколько месяцев. Судя по всему, он был одним из первых колонистов в Вирджинии. Он жаловался на цены, на индейцев, на невежество других поселенцев и время от времени вспоминал о Враге. Ему часто приходилось путешествовать, и когда он возвращался домой, то ругал и свои командировки.
— Забавно, — заметил я. — Насколько мне известно, дневник писался в течение двух столетий, однако почерк везде один и тот же. Разве это не странно?
— А почему почерк должен меняться? — удивился Фостер.
— Но он под конец должен стать хотя бы дрожащим, неуверенным, верно?
— Почему это?
— Ладно, Фостер, разжую тебе прописную истину, — вздохнул я. — Просто большинство людей не живет так долго. Сто лет — это уж самый край, не говоря о двух сотнях.
— Должно быть, вы живете в неспокойном мире, — прокомментировал Фостер.
— Ха, — хмыкнул я. — Ну, ты рассуждаешь прямо, как младенец. Кстати, ты писать не разучился?
Фостер задумался.
— Нет, — ответил он наконец. — Писать я могу.
Я подал ему дневник и стило:
— А ну-ка попробуй, — предложил я.
Фостер открыл чистую страницу, что-то написал и подал мне.
— Всегда, всегда и всегда, — прочитал я и поднял глаза на Фостера: — А что это значит?
Затем я снова посмотрел на слова, перевернул страницу… Я никогда не считал себя спецом по почеркам, но вывод напрашивался сам собой.
Дневник был написан Фостером.
— Это просто какая-то нелепость, — уже, наверное, раз в сороковой повторил я.
Фостер сочувственно кивнул.
— Ну, зачем ты все это написал, а потом потратил столько времени и денег, чтобы расшифровать? Ты же сам сказал, что даже экспертам ничего не удалось понять. Хотя, — продолжал я. — Ты наверняка догадывался, что это твоих рук дело. Уж свой почерк ты должен знать. Но, с другой стороны, у тебя ведь была амнезия, и ты надеялся, что дневник тебе поможет.., — я вздохнул, откинулся на спинку и швырнул дневник ему на колени. — Почитай-ка сам, — предложил я. — А то я тут взялся спорить сам с собой, и мне трудно понять, кто над кем берет верх.
Фостер внимательно оглядел дневник.
— Странно, — сказал он.
— Что странно?
— Дневник сделан из каффа, это вечный материал. А я замечаю следы повреждений.
Затаившись, я ждал продолжения.
— Вот, на обложке, — показал Фостер, — потертый край. Раз это кафф, то повреждений на нем быть не может. Значит, это специально.
Я схватил дневник и посмотрел. На обложке действительно была слабо различимая отметина, словно кто-то резанул чем-то острым. Я припомнил, как пытался порвать книгу, да, отметина здесь никак не могла появиться случайно.
— Откуда ты знаешь, из чего он сделан? — спросил я. На лице Фостера отразилось удивление.
— Это естественно, я же знаю, что окно сделано из стекла, — сообщил он. — Просто знаю, и все.
— Кстати, о стекле, — заметил я. — Вот подожди, раздобуду микроскоп! Тогда, может, что-нибудь и разузнаем.
Стокилограммовая сеньорита с бородавкой на верхней губе небрежно грохнула на стол кофейник с черным кубинским кофе, а заодно и молочник рядом с двумя щербатыми кружками, осклабилась в улыбке, которую лет тридцать назад, вероятно, можно было назвать обольстительной, и .заковыляла обратно на кухню. Я наполнил кружку и вздрогнул от неожиданного звука гитары на улице, затренькавшей «Эсторглиту».
— О'кей, Фостер, — сказал я. — Мне удалось кое-что разузнать. Первая половина дневника вся в жутких закорючках, мне ее так и не удалось прочитать. А вот средняя часть в печатных буквах — это, по сути, закодированный английский, своего рода резюме того, что произошло.
Я подобрал несколько черновиков со своей дешифровкой. Мне удалось сделать ее благодаря ключу, скрытому в отметине на обложке. Я начал читать вслух:
