— Я вспомнила в тот день, когда…
Не договорила. Но — куда понятнее, урод в зеркале скалился безумной пустотой, а внутри что-то дергалось и кровоточило, будто тысячу скрепок прямо под сердце вогнали. Целест сполз на колени.
— Прости. Прости меня.
— Я пыталась! Пыталась сдерживать! Я наказала только тех, кто… и то — не всех, толстяка и бой-бабу, и тех, кто лыбился, пока тебя уродовали… А потом спряталась здесь… Но я не могла больше удерживать силу. Я уже была — Амбивалентом.
Теперь они сидели на полу рядом, держа друг друга за руки. Дурацкая, мелодраматичная сцена. Хорошо, никто не видит.
— Магниты, — сказал Целест. — Ты сказала, мы можем…
«Остановить? Спасти остатки мира? Да к дьяволу!»
— …вылечить тебя.
Он замолк. Внутренности скрутило комком, а комок болтался то ли в горле, то ли в солнечном сплетении, то
ли возле пяток. Да-нет. Последний патрон — раньше это называлось русской рулеткой. Почему русской? Неважно.
Швырялся горстями влаги дождь. Дверь в Элоизину комнату приоткрылась и захлопнулась вновь. На пороге осталось несколько комьев земли и камней. Целест отмечал автоматично, не делая никаких выводов, единственный глаз вращался в орбите. Он закусил и грыз здоровую губу, точно пытаясь содрать кожу со второй половины лица.
Что угодно — ради Вербены.
Спасти. Уничтожить. Спасти.
Вылечить.
— Не вылечить, Целест. — Вербена побледнела до оттенка расплавленных свечей, стеклистой слюдяной пленки. — Подобное подобным. Это средство — призыв. Двойной призыв — воина и мистика. Это уничтожит и меня, и Магнита, который призовет первым. Зато второй, забравший мою силу через первого, будет настоящим Амби- валентом. Тем, кто навсегда остановит эпидемию. Тем, кто сделает людей «воинами» и «мистиками» — всех людей, Целест. Тем, кто сможет пробуждать.
Целесту мерещился запах духов, крови, пота и ней- тросети. Он застрял в том дне, когда лишился лица, а Вербена перестала быть собой. Приговор — Печать. Печать — приговор.
Вербена свой зачитала самостоятельно. А он растерялся и перебирал темные пряди, бормотал что-то о лечении, ведь должен же быть способ, всегда какой-то выход. Поклялся убить? Неважно. Забудь об этом, я спасу тебя. Герои всегда спасают тех, кто им дорог, — тоже из старых легенд.
Поверь мне, Вербена.
— Спасу. Придумаю, — голос звучал издалека. Невнятные, полупроглоченные слова. Как Вербена разбирала то, что он говорит?
Она верила. Она подхватила его, заставив неловко подняться на ноги. В полумраке зубы поблескивали слепящее-бело, как раковины у морского берега.
— Вербена…
Танцевала. И увлекала его в танец, совсем несложно, шаг за шагом, удерживай за руку и отмеряй всплески бликов от гаснущей свечи. Дождь, дыхание — отличная музыка. Вербена вплела себя и Целеста, просто пара нитей — рыжая и серебристо-черная, нитям не бывает больно, даже когда они сгорают или рвутся.
Он сбивался с ритма, но затем подчинился. Вербена молчала, а Целест знал, что оно означает.
«Все будет хорошо».
Теперь вел Целест. Вперед-назад, раз-два-три. Небольшая комната расступалась, стол с недопитым вином, недоеденным хлебом и догорающей свечой отдалился куда- то в Пределы, зато хлестал прохладный дождь, и Целест думал о причащении и венчании. Вода — это символ… чего-то там. Неважно.
Целест подхватил Вербену за талию. В очередном па они шагнули с подоконника, зависнув между небом и землей, в холоде ливня и под гроздьями лиловых молний. Кто кого удерживал? Тоже неважно.
Мы не упадем, обещал Целест. Доверяй, мы не упадем.
Он прижался остатками губ к смуглым губам Вербены.
А затем она подтолкнула его обратно к окну, где захлебывалась собственной бесцветной кровью последняя свеча.
— Спасибо, Целест. Но мое время почти закончилось, — она высвободилась из объятий, словно меж пальцев скользнула лунно-светлая речная вода. Целест тупо воззрился на пальцы и на Вербену:
— Постой. Ты про… Магнитов? Черт. Что-нибудь придумаем. Их мало осталось, — он осекся, потому что звучало обвинением, — но… нет. Я не хочу, чтобы тебя призывали. Придумаем другое. Вылечим.
Вербена приложила палец к его рту — там, где спазматично подергивался за вскрытой челюстью язык:
— Время. Закончилось, — секунду ее лицо было сплошным страхом, карнавальной маской ужаса. — Я…
Он успел подхватить ее, кукольно улыбающуюся и мертвую.
Последняя свеча погасла.
Целест стоял посреди комнаты, держа на руках Вербену — светлые глаза заволокло расширенным зрачком. Целест хватал оскаленной челюстью воздух.
— Я не призывал, — простонал он, встряхнув труп, словно кукла из костей и мяса способна ответить. — Я не убивал тебя.
Нарушил клятву, отступил, предал — но не убивал. За спиной скрипнула дверь, но Целест не обернулся; он положил Вербену на пол, пытаясь делать искусственное дыхание и массаж сердца. С тем же успехом мог пытаться оживить стол.
— Не ты. Я сделал это.
Целест тупо и заторможенно обернулся. В темноте фигура оставалась узнаваемой, все равно что самого себя в зеркале увидеть.
Все равно что болтать с собственной тенью.
— Рони.
Перед тем как раствориться в защитном поле, Рони смахивал на привидение. Целест точно помнил. И рассеялся тоже на манер блуждающего огонька, какие по болотам в его родных Пределах мечутся. Зачем-то он явился из царства мертвых, такой же, как был при жизни, — бледный, растрепанный и… живой.
— Ты жив.
Из комнаты Элоизы ссыпалась земля и камни.
— Телепорт, — пояснил он.
Не то чтобы Целеста интересовали подробности. Он уставился на Вербену, в чьих пустых зрачках отражался потолок и дождь. Рони жив, а Вербена мертва. Но со смертью первого Целест ведь уже смирился… это нечестно!
— Я знаю. Нечестно.
Рони сел на корточки и аккуратно смежил Вербене веки.
— Поэтому она и позвала меня… то есть первым, понимаешь? Ты бы не смог.
Целест кивнул. Не смог — что? Не хотел знать, совсем нет. Он ничего не ощущал, бессмысленный, как остановленное время. Закончилось у Вербены — у него тоже. Рони легонько потрепал Целеста по плечу, а потом протянул прямоугольный предмет.
Пачка сигарет. Призраки с того света возвращаются, убивают и платят сигаретами.
— Рассказала мне тоже. Про пожирателей и про… средство.
Первую сигарету Целест смял, поломал, а табак рассыпал терпко пахнущей горстью. Вторую удалось прикурить, и он затягивался терпкой отравой, удивляясь, — почему горькая? Почему вообще чувствую что-либо? Разве я не должен умереть — Вербена мертва, я следом. Так всегда было в старых книгах.
