А еще запоздало подумал: не было ли у разбойников предусмотрено каких-нибудь опознавательных сигналов «свой — чужой»… Которые они подавали, придя на место обмена? Потому что в этом случае все существенно усложнялось.
Хотя вряд ли. Не тот уровень. Где владелец замка, а где разбойники? Бросить кость одичавшей своре, чтоб использовать ее ярость в свою пользу — это одно, а приручать зверье на постоянной основе — совсем другая статья. Сейчас Людоеда никто за руку не схватил, одними лишь слухами земля полнится. И если раньше или позже найдется сила и власть, чтобы спрос учинить, он запросто от всего открестится: ничего, мол, не ведаю, ничего не знаю… Да, было дело, озоровал лесной люд. Бога не боятся, лиходеи. Совсем страх да совесть потеряли. А я тут с какого боку? Сам из замка не вылезал… за жизнь опасаясь. Оттого и гать тайную устроил и к себе никого не пускал. Что говорите? Зачем покупал отсеченные руки? Бред и поклеп! Я, милостивые судари, дворянин! Свидетели имеются? Нет? Тогда требую немедленно извиниться или дать сатисфакцию любым оружием… В общем, как-то так. Главное, у нас с Митрофаном есть реальный шанс подобраться к этому исчадию ада поближе. На расстояние удара дубиной. О дальнейшем я пока не задумывался.
— Ну что, дружище, готов к Людоеду в гости заглянуть? — шутливо ткнул паренька кулаком.
— За тем из монастыря ушел, ваша милость, — очень серьезно ответил монашек. — Да убоится он слова Господнего. Вы только позвольте мне с ним поговорить.
— У меня идея получше будет.
— Лучше проповеди? — усомнился Митрофан.
М-да, блажен, кто верует, ибо им уготовано Царствие Божье. А с учетом нынешних нравов, заблаговременно и досрочно.
— Нет, как ты мог такое сказать?! Крепче Божьего слова бывает только другое слово… Но тоже Божье. Просто я вот о чем подумал, Митрофан. Люди ведь в храм со смирением в душе входят, верно?
Вопрос был скорее риторическим, так что парнишка ограничился кивком.
— Вот… А у хозяина замка, коль он такое злодеяние умыслил, покаяния-то ни на грош.
Митрофан подумал немного дольше и опять кивнул.
— Значит, прежде чем воззвать к его душе и совести, думаю, стоит привести его в надлежащее состояние. Чтобы ирод не свысока глядел на проповедника, а преклонил колени и отринул гордыню. Как считаешь? Прав я?
— Ух, как вы здорово сказали, ваша милость, — восхитился хлопец. — Лучше и не придумать. Обязательно преклонив колени и голову.
— Тогда внемли, отрок. Потому что теперь не только от моей силы, но и от твоей сметливости зависит, будет ли враг человеческий нами повержен и посрамлен во славу Господа, или восторжествует над слугами христовыми, бесам на потеху…
Не было никаких лунных дорожек, указывающих герою путь к обители злодея. Да и вообще никаких подсказок не было. Даже камыши и те росли редко, так что проходу не препятствовали и, соответственно, никто в них тропинку не выкашивал и не протаптывал. Хочешь — влево иди, а не хочешь — направо бреди. И сколько ни вглядывайся в глубь трясины, ничего не разглядеть. Ни по горизонтали, ни по вертикали…
Слегка перекусив, в целях безопасности я оставил Митрофана греться у костра и обдумывать детали изложенного плана, все равно от подслеповатых глаз парня толку ноль, а сам подался к болоту — производить замеры глубины.
Попутно обломал при земле ствол молодой березки, что невесть как затесалась между старых деревьев. Потом обхватил у верхушки кулаком и провел вдоль ствола, «против шерсти». Ветки так и посыпались, словно сосульки, оставив в моих руках отличный щуп…
Нет, что ни говорите, а быть великаном здорово. Если вместо того чтобы сокрушаться о потерянном, начать уже пользоваться преимуществами, полученными вместе с новым телом. То бишь мышцами.
Теперь понятно, почему именно кроманьонцы, а не гигантопитеки стали строителями цивилизации и уже частично приоткрывшегося светлого будущего.
Голым да малосильным, в сравнении с большей частью враждебного мира, им с самого начала пришлось напрягать серое вещество и шевелить извилинами, чтобы обеспечить себе и потомству кров, одежду и пищу. В чем предки вполне преуспели, в отличие от менее изворотливого неандертальца.
А гигантопитеку к чему напряги? Реальных врагов раз-два и обчелся. Кому охота связываться с такой махиной? Лежи себе да песни пой… Хоть на горе, хоть под горой. Захотел есть — поймал оленя, вытряхнул из шкуры и трескай, пока все не слопаешь. Маловато? Сбились в кучку парой особей, завалили мамонта, и усе — веселись, нищета… А вот когда мамонты закончились, пришел каюк и великанам. Такая вот историческая диалектика…
Помнишь мезозойскую культуру,
Мы с тобой сидели под скалой,
Ты мою разодранную шкуру, дорогая,
Зашивала каменной иглой.
Я сидел небритый и немытый,
Что-то там невнятно бормотал.
В этот день топор из неолита
Я на хобот мамонта сменял…[7]
Старая студенческая песенка, вопреки задумке автора, не развеселила, а вызвала приступ ностальгии. Так, что даже в горле защемило. Не, ну нафиг с воспоминаниями. Жить надо там, где находишься, а не мечтами о прошлом.
Подойдя к краю трясины максимально близко, чтоб не провалиться (в данном случае мой избыточный вес был некстати), я стал увлеченно тыкать жердью во все стороны, пытаясь нащупать твердь. Но то ли тыкал чересчур энергично, то ли искомого дна рядом не было — а успеха не достиг. Трясина, даже не думая сопротивляться, поглощала шест на всю длину. Только булькало…
Где-то на сотой попытке или примерно через час усиленного зондажа я начал понимать, что сказав «а», удача взяла тайм-аут и как воды в рот набрала. Поэтому, если в мои планы не входило прощупать каждый метр прибрежной зоны на сотню шагов в обе стороны от предполагаемой переправы, надо срочно изобретать другой метод поиска. То есть заняться именно тем, что позволило нашим предкам подняться на вершину эволюционной пирамиды. В смысле пошевелить мозгами. Невзирая на временную принадлежность к беззаботным здоровякам.
Легко сказать, труднее исполнить. Думы в голову не лезли. Причем не только конструктивные, а вообще. Кроме глупых вроде: «Чего тут думать, трясти надо».
Почесав сперва затылочную кость, потом пузо, и сказав себе, что утро вечера мудренее, я уже собрался возвращаться к костру, когда капризная Фортуна снова вспомнила о нас с Митрофаном. И уже вполне закономерно начала именно с него…
Ночную тишину прорезал громкий вскрик, в котором я уже привычно распознал голос своего спутника. А в отблесках ярко полыхнувшего костра заметались тени.
