— Зачем ты это сделал? — кричу я, оборачиваясь вокруг. — Зачем ты убил его, когда и без того уже отнял у него все?
— Я не убил его, — возражает Легион.
— Ты в своем уме? Посмотри на него!
Голос в моей голове смеется. Смех этот бьет меня, как ледяной ветер, пригибая к земле.
Внезапно боль стихает так же неожиданно, как и возникла.
— Посмотри на него, — шепчет голос.
Я поворачиваю голову.
Сидя на земле, я не вижу ничего, кроме стены голубятни — камней, обагренных густой кровью Готшалька.
Невероятно, но снизу вдруг показывается голова безумного проповедника. А потом плечи и, наконец, все остальное тело. У меня возникает странное ощущение, что Готшальк воскрес. Его лицо в порядке, единственная странность на нем — вежливая улыбка, которая так неуместна на этом лице. Готшальк одет в черные доспехи: не те, которые мы видели на нем в Урбино, но почти средневековые латы, если бы не анахронизм в виде топорщащихся металлических пластинок на плечах и на спине, которые делают его похожим на свирепого динозавра. В правой руке Готшальк сжимает огромный богато украшенный меч. Он похож на персонажа из книги фэнтези или на одну из иллюстраций Фрэнка Фразетты,[106] которые с детства коллекционировал мой отец.
— Это невозможно, — качаю я головой, — Готшальк мертв. Я видел, как он умирал.
То, что приходит ко мне, похоже на улыбку.
Внутри моего мозга Патриарх качает головой.
— Вы как дети, которые играют во дворе дома и думают, что это и есть весь мир. Вы как дети, которые жалуются на разбитое колено и думают, что эта боль — боль всего мира. И что так будет всегда…
— Вы как дети, — шепчет ему в тон голос Алессии, продолжая за Патриарха: — Вы пугаетесь теней, радуетесь недолговечным игрушкам. Не замечаете действительно стоящих, значимых вещей вокруг вас, пытаясь угнаться за бабочкой, споря из-за ерунды.
Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на нее.
Она прекрасна.
У меня никогда не было проблем с тем, чтобы контролировать свои эмоциональные позывы, и уж тем более сексуальные, — это то, что вызывало зависть и одновременно — тайное презрение моих товарищей по семинарии. И то восхищение, которое я испытываю перед Алессией, не имеет ничего общего с сексуальным желанием. Это что-то большее. Во всяком случае, в этом нет ничего от подростковых желаний.
— Ты скучал по мне, Джон? — спрашивает она меня, улыбаясь.
— У меня выдался трудный день, но да, я скучал по тебе.
— Осталось совсем немного. Скоро ты сможешь отдохнуть.
— Скоро? — я не понимаю, что она имеет в виду.
— Каждый из нас — это мельчайшая частица в мозаике более высокого уровня. Сколь бы незначительной ни была эта частица, она все же является частью мозаики и без нее рисунок будет неполным.
Я протягиваю руки, пытаясь дотронуться до нее.
Она выскальзывает из них, хотя как будто бы и не движется.
— Иди сюда, я тебе кое-что покажу, — говорит она веселым голосом. И ведет меня между могилами.
Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на Готшалька, который идет, с металлическим позвякиванием, в противоположную сторону, к выходу с кладбища.
— Оставь его в покое. Он знает, что ему делать.
Алессия показывает рукой на другую часть кладбища.
— Пойдем. У нас немного времени.
— Я знаю. Три человека…
— Идут сюда. Именно поэтому Дэвид вышел за ворота.
— Дэвид? Ты называешь этого монстра Дэвидом?
— Тот, кого ты видел, больше не Готшальк. Это очистившийся человек. Теперь он служит Патриарху.
— Но я видел, как он умирал! Что это за существо, твой Патриарх, колдун вуду?
Алессия смеется.
Она поднимается по обломкам голубятни. Человеческие кости, остатки похоронных носилок и обломки мрамора образуют лестницу, которая ведет в другой сектор кладбища: покрытое цветами поле, разделенное на четыре части перекрестком из двух дорожек. За поляной виднеется массивное здание, без окон. Обломки обгорелых кипарисов кажутся колоннами обвалившегося черного храма.
— Патриарх там, — шепчет Алессия. — Но сначала ты должен увидеть кое-что…
Она ускоряет шаг и почти бежит по направлению одной из могил, находящейся в центре квадратного пространства.
С детской улыбкой она показывает мне старую фотографию в центре креста из камня, выцветшую от времени.
Встав на колени, я кладу руку на крест, очищаю перчаткой фотографию ото льда, которым она покрыта.
С коричневатой фотографии на меня смотрит лицо Алессии. Очертания разъедены временем, но это, без сомнения, она.
Дрожащими пальцами я очищаю надпись от снега.
Имя: АЛЕССИЯ.
Фамилия неразборчива.
Две даты.
Я поднимаю глаза, смотрю на нее. Протягиваю к ней руку. На этот раз Алессия не делает ничего, чтобы ускользнуть.
Мои пальцы приближаются к ее рукам. Они еще больше дрожат…
Выстрел пронзает тишину, а за ним — пулеметная очередь, раздраженный крик и еще один выстрел.
Алессия поворачивается и бежит по направлению к низкому и массивному зданию в глубине кладбища. Мне не остается ничего другого, кроме как следовать за ней. На середине дистанции она вдруг сворачивает на другую тропинку, которая ведет влево. Я бегу за ней. Шквал выстрелов обрушивается на надгробие. Если я не побежал бы за Алессией, я был бы уже мертв.
Я продолжаю бежать. Что мне непонятно, так это где я нахожу в себе силы, чтобы делать это. Всего лишь несколько часов назад, увидев остров, я чувствовал, как мои силы подходят к концу. А теперь я бегу, как мальчик по деревне.
Еще одна могильная плита обрушивается в пыль из мрамора и снега. Я на секунду оборачиваюсь. Дэвид Готшальк выписывает круги своим абсурдным мечом, сражаясь с двумя людьми в камуфляжной одежде и противогазах. Третий человек целится в меня и Алессию.
Мне не удается понять, кто этот третий, который стреляет, но я точно знаю, что это не Дюран. Он бы не промахнулся.
Очертания Готшалька загораживают все происходящее и производят сильное впечатление. Но швейцарские гвардейцы, должно быть, считают, что эта угроза — лишь видимость. Их удары, хоть и пробуравливают окровавленные кратеры в броне гиганта, никак не уменьшают его боевой пыл, но в то же время и взмахи его огромного меча, сколь бы они ни были впечатляющими, не причиняют им и царапины. Меч кружит перед их лицами, заставляя людей отступать назад, но не поражает их. В это время человек с автоматом становится на одно колено и размеренно целится.
Я знаю, что в этот раз он не промахнется.
Как будто у меня глаза на затылке, я ощущаю, как моя голова оказывается в прицеле автомата, как глаз снайпера щурится, чтобы получше прицелиться.
