— Вот они, — гордым жестом указал Муравьёв на ящики, внутри которых лежали мины. Самые обыкновенные с точки зрения военного двадцатого века — и почти чудо-оружие в веке осьмнадцатом. — Ну и миномёты к ним. Восемнадцать штук миномётов по сотне мин к каждой. Не бог весть что, но при обороне столицы пригодится всё, верно? Расставим миномёты на стенах и башнях Кремля — и поглядим ещё, как запоют тут эксплуататоры.
— Это не спасёт нас, воентехник, — покачал головой Кутасов, уж с ним-то он мог позволить себе быть честным до конца.
— Даст бог, первый штурм отобьём, — решительно настаивал Муравьёв, — а там посмотрим. Кондрашов с Урала не только мины с миномётами прислал. И техников, и инженеров, и химиков даже. Мины-то не пороховые, не думайте, товарищ комбриг. — Он по-прежнему звал его комбригом, среди пришельцев из будущего всё время бытовали старые звания. Даже когда их стало очень мало. — Кондрашов же сначала нитроглицерин получил, а после и динамит сделать смог. И техники с инженерами и химиками приехали химическую промышленность тут поднимать. Заводов, конечно, не построишь, однако химлаборатория в Университете-то есть. Реактивов тут, думаю, хватит на сотни и тысячи мин. А уж ста восьмидесяти миномётов нам вполне хватит, чтобы показать эксплуататорам, где раки зимуют.
— Красиво рисуешь, воентехник, — вздохнул Кутасов, — прямо как комиссар какой. Осталось нам только этот штурм отбить.
— Красиво — некрасиво, — пожал плечами Муравьёв, похоже, слегка обидевшийся на слова комбрига, — не знаю. Я не комиссар, я — воентехник. Не умею я красно да складно говорить, но вот ты меня выслушай, товарищ комбриг. Омелин там, при Вороньем лесе, жизнь свою дорого продал. Очень дорого. И каждый солдат, и комиссар в его армии тоже. А это значит, что и у врага нашего потери весьма велики. Придёт сюда армия Суворова весьма потрёпанной. А мы встретим их минным огнём, пускай попробуют взять Кремль! Да и на плотную осаду сил у них не хватит. Тем более что миномёты стреляют хоть и не слишком точно, но на большие дистанции, заставят вражескую артиллерию держаться на расстоянии. Разве что из мортир обстреливать нас смогут, а гаубицы мы на расстояние прицельного залпа не подпустим. Кондрашов прислал не ротные, а полковые миномёты. А уж когда они подкрепления подтянут, так мы к тому времени выпуск мин наладить сможем, в Университете или ещё где, и со ста восьмьюдесятью миномётами устроим эксплуататорам такую баню!
— Отлично, воентехник, — кивнул Кутасов, — просто отлично.
Он развернулся на костылях и вышел из цейхгауза.
«Народный царь» Пётр Фёдорович Романов, он же Емельян Иванович Пугачёв, бывший донской казак, георгиевский кавалер, ветеран Оттоманской кампании, стоял у открытого, не смотря на зиму окна. Никак не мог привыкнуть он к пышности кремлёвских палат, к собольему меху на кровати, к парсунам на стенах. Большую часть тех парсун он велел выкинуть, и место их заняли поясные портреты деятелей революции. Больше всего было его собственных парсун — в маршальском ли мундире с орденами Красного знамени и Красной звезды на груди или казачьем жупане с саблей на боку или даже в голштинском платье, их он не слишком любил, ведь они особенно хорошо подчёркивали его несходство с Петром III. Вторыми по количеству были парсуны Омелина, в кожаной куртке и фуражке со звёздочкой, и Кутасова в мундире комбрига и тоже с орденами на груди. Поменьше было портретом всех сгинувших у Вороньего леса командармов и комкоров, все как один, с траурными ленточками. Они как будто осуждающе смотрели на живых — все эти Косухины, Забелины и Балабухи с Байдаками. Славные были казаки, что ни говори, хоть и из голоты, ничего кроме доброй сабли не имевшие. Но и иные, сгинувшие за время всей этой чёртовой войны, были не хуже. И некому их парсуны намалевать да на стенки повесить, а жаль.
Такие вот мысли бродили в голове у «народного царя», пока он стоял и смотрел в окно. Может, зря затеял он всё это. Какой чёрт дёрнул его представляться сгинувшим царём. Ни один же самозванец хорошо жизнь свою не закончил. Вот тот же Степан Малый, того и вовсе свои прибили. А потом эти черти зелёные объявились. И как складно баяли, всё выйдет с их помощью. Из казаков да мужиков солдат регулярных сделаем, Катерину скинем, страной править станем, а потом и вовсе какую-то Мировую революцию устроим. Как там любил петь тот этот, как его, одним из первых сгинул, подполковник Сваржинский, вроде. «Мы на горе всем буржуям, мировой пожар раздуем, мировой пожар в крови, Господи, благослови!». Вот ведь красиво-то как, лихо. «Мировой пожар в крови, Господи, благослови!». И ведь как будто благословил их Господь, то они громили Катькины войска, то их громили, такое бывало, но ведь даже Панина разгромить сумели. А тот ведь не хрен собачий, генерал-аншеф, турка победитель. Пугачёв, будучи ещё хорунжим, воевал под его началом и хорошо помнил этого сурового человека. И всё же побили его под Арзамасом, Москву взяли, закрепились, новыми мускулами обросли. Казалось, победа близка, сразись с Суворовым, победи его — и дорога на Питербурх открыта. Пугачёв отлично понимал, что его как-то незаметно оттеснили от управления армией, и ключевые посты в ней заняли не бывалые казаки, которые вроде готовили против него злокозненные заговоры, за что их быстро осудили и расстреляли, а преданные лично Кутасову с Омелиным командармы да комбриги, взлетевшие из младших командиров. О такой карьере можно было только мечтать — из сержантов в командармы. Он перестал управлять армией, оставшись куклой в руках этих зелёных чертей. Точнее одного зелёного, а второго чёрного, что твоя сажа.
Он усмехнулся. Такие вот дела получаются. Был казак, потом самозванец, «народный царь», а стал — кукла на верёвочках. Черти его за верёвочки дёрг-дёрг, а он пляшет потешный танец, ровно базарный Петрушка. Только вместо красного кафтана зелёный мундир, а вместо колпака — картуз со звёздочкой.
Двери в покои «народного царя» распахнулись. По полу затопали сапоги. Пугачёв снял с головы картуз, с усилием выдернул из него красную звёздочку и швырнул в окно. И тут же на него навалились толпой, стали руки вязать, но казак не отбивался. И не потому, что не было в этом особого смысла — слишком много было противников, он просто устал быть куклой на верёвочках, не хотел больше плясать под чужую дудку.
Здоровенный нескладный деревянный футляр, который комбриг Кутасов всюду таскал с собой, когда на ремешке, через плечо, когда прицепив к поясу, был ничем иным, как кобурой маузера. Этот большой чёрный пистолет был одной из немногих вещей, что взял с собой из будущего комбриг. Кроме него хрононавт — таким вот мудрёным словечком назвали его высоколобые учёные — взял с собой ещё краснознамённую шашку, ну, и конечно, не голым он к Пугачёву явился. Однако больше всего Кутасов гордился именно маузером. Он знал своё оружие до последнего винтика, сотни раз собирал и разбирал его. Это была довольно новая двадцатизарядная модель 1912 года, под девятимиллиметровый парабеллумовский патрон, о чём говорила девятка на «щёчках» рукоятки. Не какой-то там укороченный пистолет, из тех, что поставлялись ещё в Империю, каких полно, а, можно сказать, настоящий военный трофей. Но главную ценность его для комбрига представляла гравировка на одной из «щёчек» рукоятки: «Товарищу Кутасову на смерть врагам Революции. Командарм М.Н. Тухачевский». Он лично вручил молодому тогда ещё комбату, отличившемуся при решительном наступлении на белополяков Пилсудского. Кутасов выбил трёхбатальонный полк белополяков из деревеньки Члуховки с большими потерями для противника.
