Ошибался, несмотря на весь свой школьный и военный опыт.
Димка Медведев не «потерял страх». Скорее наоборот — понял, что не знал настоящего страха до той ночи три дня назад, когда, находясь во вражеском тылу, увидел
* * *
Он и раньше знал, что на той стороне остались гражданские. Не очень много, большинство не успевших покинуть город скопились под защитой «своих». И всё-таки были. Димка видел, как с большого грузовика им раздавали продукты. Раздавали, люди брали… а сбоку стоял ещё один грузовик, и возле него — несколько штатовских военных. По временам они выводили из толпы то молодых женщин, то девочек, то мальчишек, сажали в свою машину. Когда она отъехала, Димка стал красться следом. Грузовичок шёл медленно, мальчишка мог не отстать и добрался до окраины города, до автокемпинга.
О том, что он видел там, Димка Медведев никому не рассказал в подробностях. Просто когда он вернулся, то от него шарахнулась мать, казалось, привыкшая к тому, чем занимается её сын. А Димка посидел в подвале — и отправился к Верещагину, потребовав у него устроить сию секунду встречу с генерал-лейтенантом Ромашовым.
Надсотник различил на висках мальчика седину. Почти незаметную в светлых волосах. Но седину. И кивнул только. Ни о чём не расспрашивал. А в кабине «гусара», когда они мчались через Вогрэсовский мост, мальчишка вдруг сбивчиво сказал надсотнику: «Там… там девочки, маленькие совсем, дошкольницы… и мальчишки даже… я не знал, что такое… что такое… что так вообще можно делать… и там… и там собаки ещё, и…» Он захлебнулся, а Верещагин прижал его голову к своей груди, и Димка притих, молчал до самого штаба Ромашова.
А Ромашов вызвал «Солардъ».
«Солардъ» был спецназом РНВ. Его бойцов не звали по именам, потому что не знали их имён. А что знали? Что «Солардъ» приносит человеческие жертвы. Что «Солардъ» поклоняется Перуну. Что «Солардъ» может всё. Знали кучу всего — и ничего достоверного. Кроме одного. Оккупантов бойцы «Солардъ» звали не «врагами».
Они звали их МЯСО.
* * *
Командир «Солардъ» был маленький, тощий, пожилой, со скандальным голосом пенсионера-общественника. Сейчас, когда он сидел в комнате Верещагина в гостиничном подвале, посвистывая, пил чай и недовольно смотрел по сторонам, надсотник невольно поражался тому, каков контраст между внешностью и содержанием, если можно так сказать.
Надо сказать, никто из тридцати пяти человек отряда (столько их было в начале боевых действий; сейчас осталось двадцать девять) не выглядел Рэмбо или Балуевым. Обычные молодые мужики; пара — уже не очень молодые, тройка — совсем мальчишки. Таких полно в каждом подразделении. Но даже на их фоне командир по прозвищу Дед выглядел вопиюще невоенным человеком.
— Мальчишку, значит, не отпустишь? — Дед поставил пустую кружку. — Плохой у тебя чай, надсотник, чай заваривать не умеете…
— Не отпущу, — покачал головой Верещагин. — Хоть стреляй, хоть приказ от генерала суй…
— Откуда такой приказ, если ему четырнадцать лет… — пробормотал Дед. — Ладно, может и правильно. Кемпинг мы знаем, кое-кто из моих там до войны часто бывал… Обратно вот. Если их там больше сотни, да маленьких много, да забитые все — как обратно-то идти…
— Дед, — Верещагин навалился на стол. — Как на бога молиться буду. Выведи, а? Все тебя просят. Весь город.
— Выведи… Думаешь, мало их сейчас по России — женщин и детей — вот так мучаются? — беспощадно сказал спецназовец.
— Много, — кивнул надсотник. — Но этих-то можем спасти. Дед, не выведешь — я утром дружину в атаку подниму. Все пойдут.
— Чего ты меня уговариваешь? — брюзгливо сказал Дед. — У меня-то как раз чёткий приказ. Значит — выполню. Только вот думать надо — как. Ты вот что, надсотник. Ты поди погуляй. А мне сюда пусть план кемпинга принесут, скажи там, снаружи, чтобы Барин принёс, там есть такой — скажешь, он сразу принесёт. И кипятку с заваркой, а сахара не надо — сам чай заварю, а то от ваших помоев с души воротит…
* * *
— Значитца, сделаем так, — Дед со вкусом прихлебнул из кружки чёрный, густой, как дёготь, чай — практически чифир. Поставил кружку на край карты. — Туда мы доползём, тут даже вопросов нет. Там тоже всё тихо сделаем, вот сейчас ребят проинструктирую пофамильно — и ни одна мышка не пукнет. А обратно мы поедем.
— Поедете? — Верещагин ошалело посмотрел на Деда. Тот опять отпил из кружки и кивнул:
— Ага. Я человек старый, чего мне ноги-то бить? Тут четыре километра по Хользунова. Улица не перегорожена — так, рогатки в нескольких местах. Пароли мои ребята на месте узнают. Грузовики у них там стоят на бывшем рынке, рядом. Переоденемся — да мы даже заранее переоденемся. В штатовцев. Детишек и баб погрузим. Сядем. Поедем. Шум поднимать всё равно некому будет — ну, разве что случайно. Езды тут — пять минут. Ну — шесть. А штатовцев пшеки всё равно останавливать особо не станут. Пока с начальством свяжутся, пока то, пока сё…
— Наглость, — сказал Верещагин, качая головой.
— Так это — наглость второе счастье, — заметил Дед, вставая. — Ну, я пойду готовиться. А ты, надсотник, вот что. Ты с полуночи и до трёх утра держи проезд на Московский проспект открытым. Сегодня в ночь. Ну и завтра — на всякий случай. Вдруг задержимся? Уговор?
— Уговор, — Верещагин пожал протянутую руку. И только сейчас заметил на тыльной стороне кисти Деда синие штрихи татуировки — буквы ГСВГ.
* * *
Свирепо дёргая ножом, Димка чистил чёрт-те-какой по счёту вялый прошлогодний клубень. В соседней комнате повариха — девчонка на пять лет старше него — напевала немузыкально «с Новым Годом, крошка» и по временам нагло покрикивала:
— А-рес-то-ван-ны-ы-ы-ый! Скоро дочистишь?!
— Лахудра, мочалка, блин… — бурчал мальчишка и кромсал картошку. За этим занятием и застал его Верещагин.
— Ты ещё и вредитель, — грустно сказал надсотник, останавливаясь в дверях. Димка вскинул злые глаза:
— Почему вредитель? — не удержался он.
— Потому что у нас картошки хорошо если десять ведёр. А у тебя половина в отходы уходит. Дай сюда.
Отобрав у Димки нож, он присел на корточки и начал ловко, одной лентой, снимать тонкую кожуру, почти непрерывно вращая картошку в пальцах.
— Дома не чистил, что ли? — поинтересовался он.
— У нас ножик был специальный… — Димка с интересом наблюдал за процессом и, когда очищенная картошка булькнулась в ведро, с готовностью подал новую. Верещагин засмеялся и вернул нож:
— Дочищай норму и свободен. Зайдёшь ко мне за барахлом.
— Я всего три дня отсидел, — напомнил Димка.
