Мы остались вдвоём на границе темноты и света. Я безошибочно чувствовал, что прежняя Шибановская неприязнь ко мне сменилась чем-то иным. Бесспорно, я был свидетелем его ужаса перед Тоннелепроходчиком – подобное не забывается (не прощается?). Новые наши взаимоотношения напоминали, как мне думалось, сближение злоумышленников, связанных обагрённой кровью.
Свет метровокзала просачивался сквозь решётку филёнчатой дверцы – точно ловчую сеть разложили на бетонном полу.
– Для чего мы здесь? – непроизвольно вырвалось у меня.
– Ты имеешь в виду, для чего ты здесь? Потому что для чего здесь я – мне прекрасно известно. – Достав ключ, Шибанов отомкнул дверь. Ну конечно, иначе и представить нельзя: у «Белой стрелы» всё заранее предусмотрено. – Как легко было раньше, – сумрачно шептал Шибанов. – Я был больше, чем его телохранитель… Больше, чем самый преданный соратник. Он, можно сказать, был мне почти что отец. А потом вдруг – ни спасибо ни бзднуть! – с неба свалился ты.
На платформе появляемся именно из неиспользуемого (крайне правого) тоннеля. Домыслы, мол-де третий путь на «Стадионе Народов» соединён с системой Д-6, ходили очень давно. Я припомнил, как в нашем уездном городе старательно изучал и небылицы и были о метрополитене, будто предчувствуя – когда-нибудь да понадобятся. В одном я не сомневался: ни в книгах, ни в обличительных статейках, ни на сетевых форумах – нигде о призрачных поездах не говорилось ни слова. Я был единоличным их автором, и закроем тему.
Впереди ощутилось оживление, и, к моему удивлению, мы вышли в толпу, какая бывала прежде на открытии выставки или ненавистного старому генералу арт-перфоманса (он всегда произносил это слово шутовски). Кажется, в старых книгах это называлось тусовка.
Никто не заметил нашего появления: взгляды прикованы к неторопливой дрезине Краснова. Разом оборвались непринуждённые светские разговоры, долю секунды балансировало гулкое безмолвие, а затем (чик-чирик!) – чьи-то робкие аплодисменты; подхватывают здесь и там – плотина оцепенения прорывается, волною заструились рукоплескания. Обеспеченная, благочинная публика прилила единым порывом на край платформы, толпясь, как простые смертные, как будничные пассажиры узловой станции в часы пик. Погромыхивая, по третьему пути генерал Краснов проезжает мимо живой стены, а через второй путь перекинуты изящные мостики в петербургском стиле, по которым перебегают последние несчастливцы – едва ли пробьются они сквозь сомкнутые ряды, едва ли дотянутся до кумира; ещё немного – и кажется, толпа перельётся с обрыва, точно стая леммингов при умопомрачении. Лишь осанистые буфетчики равнодушно взирали из алкогольных блиндажей на суету сует: обезличенные механические прислужники, вспомогательные персонажи пьесы, на минутку заглядывающие к нам, чтоб сказать: «Только что в кафешантане я совершенно случайно встретил вашего безвестно отсутствовавшего брата; он прибыл берлинским поездом и обещал заглянуть».
Упорядоченность то ли встречи, то ли тайного собрания поддерживал один офицерский корпус, выстроенный в дальнем конце платформы. Издали одинаковые чёрные фигуры напоминают ряды пешек на исполинской доске. Должно быть, станция закрыта для поездов и для непричастных. Оригинальная площадка для мероприятия, ничего не скажешь[4]. Я бросил взгляд на интервальные часы над рампой тоннеля. Тёмные прямоугольники. Не работают, жаль. Вспомнил, как сегодня утром показалось, будто их время очень странно передвигается.
Краснов взошёл на трибуну, сооружённую прямо над рельсовым полотном. Акционеры и функционеры, судовладельцы и домохозяева, столпы купечества и промышленники, латифундисты и горнозаводчики, поэты-верлибристы и художники-перфомансисты – внимали с напряжённым вниманием, кое-кто – не удержавшись от опасного желания снимать на камеры мобильников.
Я оставался вдалеке от политики, в глубоком тылу, где толпа уже была весьма разрежена и сноровистая команда телеоператоров монтировала камеру для съёмок высокой чёткости – значит, покажут в западных информационных сетях.
Шибанов перевёл дух, добыл из потайного кармана пачку новеньких казначейских билетов «Райффайзен-банка», развернулся – потопал к буфетной стойке. О чём вещал Краснов, я понимал с трудом. «Считаю вопросом первостепенной важности, – гремел он, – разрушить представление о том, будто наша судьба зависит от хода мировых событий. Наиболее существенным фактором национальной жизни является внутреннее благополучие народа и его духа. У нас это внутреннее благополучие оказалось подорвано ложными ценностями демократии и господством ничтожного числа тех, кто противостоит созидательному стремлению отдельного человека».
– О-о, привет-пока, Тро! Ты знаешь, твоё имя так приятно произносить!
Круто разворачиваюсь.
Хадижат.
«Защемило сердце», «перехватило дыхание». Как мало заключают в себе такие слова – схематические наброски многоцветного жизненного узора; как мало правдоподобны вычурные метафоры, так сложно говорящие о таком простом!
Ресницы словно тени, вырезанные ножницами из черной бумаги.
Я мысленно обозначал её буквой икс, я взял её за неизвестную величину. Зачем она подлаживалась ко мне? Ведь не из благодарности за несчастную туфельку, спасённую от зубов эскалатора! Под осторожными намёками, под неискренними комплиментами я угадывал внутреннюю несвободу; кто-то явно стоял позади этой девушки, кто-то неизмеримо более искушённый указывал и направлял. Отчётливо представлялось, будто мы с Хадижат были второстепенными участниками сложного многочленного уравнения.
– А… привет, да-да, да, привет-привет! – показалось на мгновение, что забыл, как её зовут (совсем никудышная память на имена!) и вот и опять сейчас придётся мямлить за идиота, говорить: «Слушай», «Эй», «Твоя красота совершенна».
– Я абсолютно уверена, – продолжала она, – такое имя было в одном старинном романе, кажется, Сорокина?
– Хадижат, вообще что здесь делаешь? Это опасное сборище! Тут сплошной экстремизм и полная… антиконституционность.
Хадижат презрительно повела угольками губ – а меня переполнила злобная радость: я нарочно умничал, я старался предстать перед ней с наихудшей стороны, чтобы дочиста выполоть ростки возможной симпатии ко мне. Потому что эти ростки все равно не станут сильным деревом с цветами, вызревающими в сочные сладостные плоды. Боишься, Фимочка, что придётся признать – ты не интересуешь таких женщин, как она? На всякий случай заранее отказываешься от своего счастья? Тебе никогда не стать победителем, Фимочка.
