Подождите же, мы ещё не закончили. Потеряв хоть одного рядового охотника, первобытная община столкнулась бы с возрастающими трудностями. Потеряв абсолютно всех мужчин-охотников, община погибла бы. Наоборот, если общество избавится от людей-паразитов, от фабрикантов иллюзий, то произойдёт повсеместное оздоровление и возврат на первоначальный – неизвращённый – путь. Следовательно, у нас появляется право на убийство, и Я передаю вам его.
Просвет, вспышка. Пройдя полный круг, луч маяка высветил меня. Ещё не вполне проснувшийся, оборачиваюсь: не выстаивает ли позади тот, кому вверено столь сомнительное дозволение?
Шибанов. Тусклые отблески на вороных доспехах. Закрытая бутылочка йогурта в шипастой руке. Надо же, незаметно вернулся. Бросаю невнятную фразу, уже хорошенько не помню, о чём. Он таращится на меня сквозь антибликовое покрытие опущенного забрала. Закупорился герметично. Не слышит? Опять говорю. Нечто вроде: «С часами неправильно, с часами неправильно…»
Он испуганно, недоверчиво приглядывается ко мне. Делает незаметное движение. Лицевые пластины шлема с шипением расходятся.
– Ты… не чувствуешь ничего? – суетливо спросил.
Оба глядим друг на друга, будто каждый – помешанный.
– Выходит, отец был прав. Трофим, ты единственный, кто смог услышать напутствие – и остаться… самим собой.
– Услышать что? – изумление моё неподдельно.
– Не знаю. Каждый слышит лишь то, что хочет услышать.
– Так это было наваждение? Гипноз?
Он подошёл вплотную. Свет играет на холодных стенках оранжевой бутылочки синтетического йогурта, и кажется, будто она помаргивает блестящими ресничками капель конденсата. Казак закрыл глаза, поморщился, точно болела голова.
– Ты недавно спрашивал, для чего ты здесь. А разве вся жизнь – не гипноз? Или самогипноз.
Усмехаюсь: видимо, когда он был в моём возрасте, то начитался разной пелевинщины – то, что прочтёшь в подростковых летах, запомнишь ярче всего.
Я неожиданно понимаю, что со мною шеф-повар обычно переговаривается на вполне обыденном языке, вовсе без диалектных словечек и диковинных ударений; должно быть, он использует казачий говор только при обращении к Краснову, неосознанно желая оживить у старика воспоминания станичной молодости.
– Пройдёт время, – слова приходят с усилием, – нам понадобится… то есть не нам, а вообще. Понадобится свидетель, очевидец; в общем – такой человек, который бы смог, сумел рассказать. Понимаешь? Всё рассказать. Правду. Вот как вот всё это было. Ну и отец думал, что ты…
Я не тотчас догадываюсь: отцом Шибанов называет Краснова.
– Короче! – вдруг оборвал резко. – На сегодня программа выполнена. Пошли наверх. Уезжаем домой.
Отчего у казака-шеф-повара испортилось настроение? Настырный щегол же этот малец!
– Что значит «наверх»? Мы, стало быть, на машине покатимся? Через улицы? Тогда чего ради было в Метро-2 соваться? Тоннелепроходчиков распугивать?
Казак одним пальцем откручивает крышку йогурта. Крышка шлёпается на гранитный пол, но Шибанов не замечает этого. Некоторое время смотрит на меня, словно колеблясь.
– М-м… видишь ли, одним словом, та дверь, через которую мы из квартиры в систему Д-6 просочились, – она, дверь, не обычная. В общем, это как льдины во время ледохода: они то сближаются так, что можно перепрыгнуть с одной на другую, то расходятся на десятки метров; но тонкость вся в том, что наша дверь пропускает в одном направлении. Тем же путём не вернуться назад.
– Нечто вроде односторонней мембраны? Или червоточина из книжки Кипа Торна?
Пластиковую бутыль йогурта он удерживает почти параллельно полу. Желтоватые капли, кишащие искусственно выращенными бифидобактериями, падают на мрамор.
– Да, правильно. И ещё. Когда заглядываешь туда, за порог – всяческое… мерещится. Улица там, с высоты… Или ещё что-нибудь. Jedem das Seine.
Неожиданно он свободной рукой стиснул моё запястье:
– Ты там ничего такого не разглядел?
Спокойно выдерживаю пристальный взгляд и боль:
– Нет.
Мы двинулись в направлении, противоположном тому, где уже сворачивала телеаппаратуру съёмочная группа из ТК-холдинга. Однако, Василий-то вовсе не такой неотёсанный. Как все, носит маску, мелькнуло.
Участники сходки расходились. Я украдкой поглядывал на козырей и тузов. Как странно: ожившие лица. Словно вовсе ничего не происходило. И, кажется, не один только Трофим Белоризцев мог перетерпеть красновское напутствие без гермошлема или наушников. Двое военных с голубыми шевронами, шедшие несколько впереди, удовлетворённо обменивались: «Ну как оно вам?» – «Посильней Дюссельдорфской речи, господин полковник». – «Да, правда, всё развивается, как мы и обговорили».
– А Тоннелепроходчик, – я вовремя спохватился; продолжение должно быть: «…заберёт нашу мотодрезину?»
Шибанов докончил йогурт, сплющил пустую бутылку и ответил сухо:
– Домой.
Впервые за много дней это слово для меня значило нечто большее, нежели просто квадрат жилой застройки на карте города.
– КОГДА-ТО давно у меня брат, на три года младше меня. Ты знаешь, я его очень любила, а когда он ушёл, то я перестала носить платок. Я мало с кем вот так говорю, я обычно приказываю. У меня просторный, свой кабинет, и я тут совсем одна. В другом кабинете столы поставлены так, чтобы, входя, я видела рабочие места, мониторы у всех сотрудников, чем они занимаются.
Подняв телефонную трубку, не знал, что оцепенею, чуть только услышу этот низкий голос, – да и как вообще умудрилась позвонить, если ещё специально вписал ей неправильный номер? Хотя, впрочем, относительно последнего теперь был не вполне уверен; совсем наоборот, я и думал тогда лишь о том, как бы оставить в её блокноте верные цифры!
– Ну да, в твоей конторе вся мебель – довоенная IKEA. Раритет, миллионы, если продать. – У меня пересохло во рту, слова слетали с трудом.
– Так ты знаешь? Как странно, я знала, что ты это знаешь. Да, да. Ты рассказал интересную легенду – о призрачных поездах. И я тоже знаю одну. Я хочу тебе её рассказать. Ведь мне позволено разговаривать очень долго, пускай там у нас они думают, будто я разговариваю с бароном Майтенфелем!
– С ним лично – вряд ли. Это же из «Мастера и Маргариты». Литературный герой. Вернее, персонаж.
– Ах-ха, я всё перепутала, задумалась о тебе всё перепутала! Конечно, имела в виду барона Рейтера! Да, так вот, история.
