Грянул оркестр.
Он взвыл, как огромный зверь с перебитым позвоночником, рявкнул, завизжал литаврами – и вдруг обрушил на зрителей оглушительную какофонию звуков, диссонирующих друг с другом настолько, что музыкальные инструменты, вовлеченные в него, обращались подобием изувеченной, безжалостно перекрученной и вывернутой цепочки хромосом.
Ревел под аккомпанемент лопающихся струн рояль, хрипели умирающие скрипки, пытаясь перекричать друг друга, огромные тромбоны давились собственными звуками, как больные, выхаркивающие из себя окровавленные клочья злокачественной опухоли. Им вторили флейты, чьи голоса напоминали визгливую драку падальщиков над телом.
Лишь через некоторое время Ганзель почувствовал, что в этом кошмарном хоре, доносящимся из адских глубин, есть свой ритм, пусть и чудовищно деформированный. Кажется, это было подобие торжественного туша, но столь жутко искаженное, что ухо не сразу распознавало его.
В оркестровой яме корчились в судорогах музыканты – карлики, облаченные в черные костюмы, с нелепо размалеванными лицами. Они роняли инструменты и падали сами, некоторые, кажется, бились в припадке, но оглушительная какофония продолжала звучать, заставляя театральный шатер вибрировать. Безумная смесь звуков, от которой сама душа, казалось, трепетала на своем месте под дребезжание ребер, а мулы в зале восторженно ревели.
Вспыхнули одновременно прожектора под куполом, пронзив толпу копьями разноцветных лучей. Лучи выписывали по залу бессмысленные кривые, отскакивали в стороны, мигали и собирались пучками. Цвета их, словно нарочно, были подобраны так, чтоб не гармонировать между собой. Напротив, накладываясь друг на друга, они обливали толпу ядовито-зелеными и синюшными оттенками трупной гнили.
Ржавые столбы, игравшие роль сценического ограждения, выдохнули вверх оранжевые языки коптящего пламени – точно в купол ударили десятки огнеметов одновременно. Затем они стали бить вразнобой, шипя и плюясь огнесмесью, точно многоголовый огнедышащий дракон, заболевший чахоткой.
Ганзель стиснул зубы. Ему показалось, что все его органы чувств сорваны со своих мест, перекручены и брошены в гигантскую мясорубку. Что театральный шатер – подобие черепной коробки, давление в которой все нарастает, и вот-вот послышится треск кости… Он был в центре бурлящего безумия, которое перемалывало толпу, всасывая в себя ее кровь. Осатаневшие от этого светопреставления мулы тряслись, то ли танцуя, то ли дергаясь в конвульсиях. Некоторые из них, приплясывая на месте, стали показывать пальцами вверх.
Из-под купола опускались качели и трапеции, на них с обезьяньей грацией крутились акробаты, тощие, с перекошенными грудными клетками, облаченные в несуразные даже по театральным меркам трико. Прыгая в воздухе, они издавали душераздирающий визг, от которого у зрителей свербело в ушах, что-то орали и корчились в ужимках. Ганзелю не хотелось думать, кто это – опьяненные лошадиной дозой эндорфина актеры или бедолаги, которым коновалы Варравы вырезали участки мозга, отвечающие за страх.
Акробаты прыгали с трапеции на трапецию, судорожно ловя друг друга в последний миг. Кто-то не успел и по куполу, расшитому серебряными звездами, вниз скользнула изломанная тень. Ее падение зрители проводили длинным изумленным вдохом, который не мог заглушить даже безумный оркестр, а затем – грохнувшим приступом ликования, когда тень беззвучно канула в человеческое море, свернув шеи нескольким зрителям.
Из-под купола вниз полилась кровь – акробаты вдруг выхватили ножи и стали резать друг друга, все еще раскачиваясь на своих качелях и трапециях. Шатаясь на жердочках, как пьяные птицы, они пыряли друг друга лезвиями и верещали, вторя зрительскому залу. Ганзель своими собственными глазами видел, как в партер сыплются обрывки одежды, обрубки пальцев и куски заточенной стали. Кто-то повис на канате вниз головой, из его распоротого горла вниз текла кровь. Еще один попытался уйти от ножа, но сорвался – его падение толпа тоже сопроводила восторженным вдохом.
Улюлюкая и смеясь, по канату стал спускаться толстый человек в клоунском наряде и с огромным носом. Он хохотал как безумный, но от него поспешили убраться даже уцелевшие акробаты.
- Добро пожаловать! – кричал он, заливаясь смехом, раскидывая во все стороны руки и ноги, - Добро пожаловать в театр!..
Он оказался слишком низко. Трубы под сценой вновь выдохнули вверх пламя, один из языков ударил в клоуна и мгновенно превратил его в трепещущий огонек, дергающийся на канате, пронзительно запахло паленой одеждой и паленым мясом, вниз, кружась, полетели хрупкие мотыльки из пепла. Но даже охваченный огнем, клоун продолжал неудержимо смеяться, раскачиваясь на канате. Он хохотал добрую минуту, пока огонь пожирал его изнутри, и только затем замолчал, превратившись в мерно раскачивающийся обугленный сверток.
Ганзель прикрыл глаза, но это мало что изменило – даже сквозь плотно сомкнутые веки прожектора ослепляли его вспышками, а оркестр глушил душераздирающими воплями умирающих инструментов. Кричал заживо сжигаемый под куполом клоун. Метались в оркестровой яме карлики в черных костюмах. Дрожал пол.
«Зря я привел сюда Греттель, - подумал Ганзель, стараясь удержать желудок на месте, - она, конечно, не девчонка, но смотреть на такое…»
Ему пришлось открыть глаза, чтоб взглянуть на сестру. Но та держалась совершенно невозмутимо и спокойно, глядя на сцену так, будто не было всего этого хрипящего, смердящего, воющего и горящего балагана.
А потом все вдруг прекратилось. Так же внезапно, как и началось.
- Дамы и господа! – прогремел непонятно откуда мужской голос, - А также прочие уродливые твари, которые не похожи ни на тех, ни на других! «Театр плачущих кукол» господина Карраба Варравы приветствует вас этим прекрасным вечером! И какой вечер!.. Не правда ли, у этого вечера особый вкус? Особый запах? Вы ведь тоже чувствуете это? Не отвечайте. Я знаю, что да. Да, этим вечером наш театр сожрет вас с потрохами!
- Это он? – спросила Греттель, щурясь, - На сцене?..
Только тогда Ганзель заметил, что сцена больше не пуста. У самого ее края сидел в инвалидной коляске человек. В противоположность тощим, как умирающие обезьяны, акробатам, он выглядел сильным и полнокровным, даже тучным. Кожа была гладкой и розовой, глаза сверкали, на грудь ниспадала пышная иссиня-черная черная борода самого натурального вида, столь длинная, что ее пряди завивались кольцами.
- Да, - сказал Ганзель, - это господин директор Карраб Варрава собственной персоной.
Господин директор был облачен в щегольской, хоть и старомодный, двубортный пиджак и лоснящийся цилиндр. Огромные его руки, сложенные на груди, держали тяжелый кожаный хлыст с таким достоинством, будто тот был королевским скипетром. На до блеска начищенных сапогах мягко светились медные пряжки.
