- Да, - сказал Ганзель, - это господин директор Карраб Варрава собственной персоной.
Господин директор был облачен в щегольской, хоть и старомодный, двубортный пиджак и лоснящийся цилиндр. Огромные его руки, сложенные на груди, держали тяжелый кожаный хлыст с таким достоинством, будто тот был королевским скипетром. На до блеска начищенных сапогах мягко светились медные пряжки.
Господину Варраве нельзя была дать более пятидесяти лет, но Ганзель подозревал, что старый разбойник как минимум вдвое старше. Уточнять он никогда не пытался. К людям вроде Карраба Варравы не стоит лезть в душу – это не приятнее, чем препарировать разлагающийся труп. Никогда не знаешь, что можешь найти.
Голос директора театра грохотал так, что заглушил бы даже безумный оркестр коротышек, если бы тот сам собой благоразумно не смолк. Голос Карраба Варравы обладал сверхъестественной силой. Низкий, тягучий, сильный, и в то же время мелодичный, он сотрясал все содержимое театрального шатра, гипнотизируя его посетителей.
Голос этот одновременно казался ласковым, насмешливым, уверенным и веселым. И именно таким был сам господин директор театра. В глазах на его морщинистом лице сверкали озорные огоньки, а в провале рта, почти скрытом густой бородой, отзывались блеском золотые зубы. Господин Карраб Варрава был добродушной и язвительной громадиной, пышущей жизнью, здоровьем и смехом. Когда он говорил, даже массивная, явно сделанная на заказ, инвалидная коляска отступала в тень. Улыбка сверкала золотыми зубами, как рана, нашпигованная дробью. Ганзель знал, что улыбка Варравы искренняя. Кажется, и посетители это тоже знали.
- Театр! – возвестил вдруг Варрава, перестав улыбаться. Атмосфера театра мгновенно переменилась. Из оркестровой ямы вылетела спотыкающаяся и фальшивая барабанная дробь. Прожектора ударили в сцену прямыми лучами, окатив человека в инвалидной коляске багряным и белым, превратив его в неподвижную, высеченную из темного камня, фигуру, возвышающуюся над зрителями. Удивительно, но даже разгоряченные вступлением мулы вдруг мгновенно замолчали, точно не они несколько секунд назад тряслись в экстазе, вторя дьявольским звукам, раздирающим барабанные перепонки, - Знаете ли вы, что такое театр?
Карраб Варрава мгновенно стал серьезен. Даже возникла на миг иллюзия, что на сцене находится совершенно другой человек. Торжественный до бледности, пытливо вглядывающийся в темный зал, ищущий. И голос переменился, хоть и остался по-прежнему звучным.
- Зачем нам театр, дамы и господа? – вопросил он негромко, но все равно каждое слово было отчетливо слышно, - Что мы ищем в нем? Чего ради смотрим на сцену? Неужели нам нравятся кривляния и ужимки актеров? Едва ли. Жизнь всегда была достаточно хитрой сукой, чтоб уметь смеяться над самой собой. Если не верите в это, взгляните в зеркало. Вы сами – наглядное тому подтверждение! Насмешка над всем сущим. Живое доказательство тому, что любой закон можно вывернуть наизнанку, а красота и уродство – две стороны одной монеты. Вопрос лишь в том, какой стороной ты ее поймаешь!
По зрительному залу разнесся гул. Такой тихий, что его можно было спутать с ветром, пробравшимся в шатер. Карраб Варрава молча смотрел на зрителей, поводя большой головой из стороны в сторону. Он был торжественен и бледен, как гробовщик, и блестящий черный цилиндр лишь усиливал это сходство. Куда-то пропал заразительно смеющийся и кричащий басом бородач, причем так, что этого не успел заметить никто из присутствующих, даже из тех, что были наделены дополнительными глазами. Под куполом повисла напряженная драматическая тишина.
- Он выглядит здоровым, - сказала Греттель, ничуть не подавленная воцарившейся театральной паузой, - Кто он? Октерон?
- Не знаю, - ответил Ганзель, на всякий случай прикрыв ладонью рот, - И никто не знает. Поговаривают, когда-то он был уродливейшим из мулов. И потратил целое состояние на то, чтоб вернуть себе человеческий облик. Бессчетное множество операций, внутренних и наружных. Удаление лишних органов и прочее…
- Природу не обмануть ни геномагией, ни ланцетом.
- Говорят, ему это и не удалось – в полной мере. Он избавился от внешних проявлений своей искаженной сущности, но его кровь отравлена бесчисленным количеством продуктов разложения и отторгающихся органов. Поэтому при нем всегда мистер Дэйрман со своими кровососами.
- Кровососы? – не поняла Греттель.
Ганзелю пришлось неохотно пояснить:
- Специальные пиявки. Он держит их в аквариуме за сценой. А мистер Дэйрман – его личный врачеватель. Неотлучно следует за театром. Пиявки постоянно выкачивают из Варравы отравленную кровь, фильтруют ее и позволяют ему оставаться в живых. Впрочем, это всего лишь слухи. Не так уж много в Вальтербурге найдется людей, желающих размышлять на эту тему…
Ганзель замолчал – ему показалось, что в темноте театра горящий взгляд Карраба Варравы нащупал его фигуру. Иллюзия, конечно, еще одна театральная иллюзия, но между лопатками сам собой выступил ледяной пот.
- Так почему вы явились сюда этим вечером? – вопросил Карраб Варрава молчащих зрителей, - Вы, жалкое и никчемное подобие людей? К чему вам смотреть спектакль, когда вы сами – действующие лица и декорации другого спектакля, который тянется миллионами лет? Жизнь уже отбраковала вас, несчастные мои уродцы. Она вышвырнула вас на сцену, хотели ли вы того или нет, и освистала вас. Ослепила своими проклятыми софитами. Явила ваше жалкое уродство всему миру. Так отчего вас тянет туда, где фальшь возведена в абсолют, а ложью пропитано все вокруг? Может, оттого, что вы желаете отомстить той самой жизни, которая вас породила? Что вы хотите смотреть, как она корчится в конвульсиях, заливая кровью сцену?
Зрители глухо заворчали, точно голодные псы. Но человек со сцены глядел на них ясным и насмешливым взглядом. Ему не требовалось даже брать в руки кнут, чтоб отпугнуть кого-то. Он сам выглядел, как скрученный кнут, способный мгновенно распрямиться с оглушающим щелчком, и лоснящиеся черные пряди густой бороды лишь подчеркивали это сходство.
- Театр – удивительное место, - на смену насмешке пришла доверительная интонация, от которой зал тихо зарокотал, полностью покоренный, - И тут происходят удивительные вещи. Фанерные декорации тут становятся лесом. Маски – лицами. Барабанный грохот – грозой. Театр – место, где ложь изображает правду, где иллюзии достовернее самой незыблемой истины, где, алхимически сплетаясь, возникает сплав правды и лжи, жизни и того, что никогда не получало права на жизнь. Тут истина и ложь обмениваются генетическим материалом, порождая самые невообразимые комбинации. Мутантов, чье существование так же кратковременно и мучительно, как и ваше собственное.
