— Ничего; еще какого-нибудь людоеда обработаем — и он подзарядится.
— Но жизнь не бесконечная! Ты не задумывался, каково нам придется, когда он в ящик сыграет? Давай устроим групповое харакири на могиле сюзерена!..
Приоткрыв рот, Аник прислушался.
— Идет. Сюда. Шаги сердитые. Сейчас нам будет абзац и холокост. Вы о чем думали, когда закладывали этот склеп?! хоть бы сьера Родерика почитали — у него всегда был запасной тайный выход! А тут бежать некуда…
Герц вошел — и в подвале потемнело.
— Аник!
— Да? — Тот приподнял руки с метелкой и совком.
— Я посмотрел телевизионные новости.
— Что-то случилось?
— Убили троих маноанцев в «Азии».
— Боже, какая трагедия!
— Их убил снайпер. Почти с двухсот метров.
— Надо же!
— Из маузера, Аник!
— А я здесь при чем?
— При том, что в радиусе пятисот километров нет такого маэстро, как ты! а стрелки из частей спецназначения маузерами не пользуются!
Аник покаянно свесил голову, а Герц вырастал с каждым словом, наполняясь холодным огнем трезво осмысленного раздражения; видеть его рассерженным было очень боязно. Будет расплата? или гроза пройдет стороной? не угадаешь, вот что тяжелей всего. Жди и терзайся молча.
— Трех месяцев прожить не можешь, чтобы кого-нибудь не укокошить! как маньяк! Когда это кончится?!
— Это я его подговорил, — вымолвил Клейн, шагнув вперед. — Он не хотел, но я настаивал.
— Ты?! Клейн, я от тебя не ожидал такого!
— Дело в сыне дона Оливейра, — поспешил прикрыть друга Аник. — Эта история с Васта Алегре тянется — вспомните, шеф, мы вам докладывали про девчонку из квартиры Долорес. Она была на асьенде в заложниках и… мы ей дали убежать.
— Я ее отпустил, — сознался Клейн.
— Жалостливый, — Аник кивнул на Клейна, как бы поясняя: «Ну что с него взять?..» — Рядом с ней стоял, облучил малютку, ей в память и врезалось. Но отпустил не он, а комиссар де Кордова, сказал: «Бегите».
— Почему во множественном числе?
— Их было шестеро, — припомнил Клейн.
— Вот, а у дона Антонио был сын — такая же, должно быть, гадина. И у него взыграло через десять лет, что папа неотмщенный! Или ему попенял кто папой, стыдно стало. Принялся шарить, как-то вышел на эту Ану-Марию — а она как раз с нами пересеклась. Так бы и до нас докопался.
— И мы решили это обрубить, — закончил Клейн.
— Мы там все трудились — пот ручьем, — Аник продолжал оправдывать давнюю оплошность. — Устали, вымотались. На детей рука не поднималась… Сакко Оливейра мог бы и не лезть к нам в гости. Другой бы, умный, понял, что после такого представления на бис не вызывают, а его, видите ли, все жаба гнетет — даже на толчке сидит и думает: «И кто же замочил маво любимого папашу?»…
— Может, ты перестанешь упражняться в остроумии? — Герцу почему-то неприятно было слушать намеки на себя.
— Все. Я молчу.
— Насколько чисто это сделано?
— Концы попрятаны, и черт не сыщет. Шеф, неужели вы в нас сомневаетесь?! когда мы вас подводили?
— В следующий раз…
— Доложим раньше, чем начнем. Слово даю!
— Профессор, — вмешался Клейн, — девушка сказала… В сельве нам поклоняются, как святым. Имена нам придумали — Пламенный, Железный и Кровавый. Нас колдун из племени шонко загодя во сне увидел.
— Сильный был колдунище, должно быть, — задним числом похвалил старика Аник.
— И еще. В Маноа, в том районе, все считают, что дона Антонио уволок в пекло сам Рогатый, за великие грехи. А мы как бы исполняли приговор. У Сакко Оливейра неприятности — все думают, что Оливейра прокляты. Правда, заранее не узнаешь, как что отзовется…
— Поклоняются?.. — задумчиво переспросил Герц. — Занятно. Проконтролируйте эту девицу. Что касается сеньора Сакко… я приму меры. Где Мартина?
— Крутится на дискотеке. По данным локации, заряд и маркер — в «Арсенале». Обещала прийти в полвосьмого, но… — Аник пожал плечами, — Время подходит, а она в нашу сторону не только не смещается, но, кажется, и не глядит. Пора бы…
— Приберетесь — и готовьтесь взять ее оттуда. Если она слишком долго задержится — начнется критическая централизация заряда в чакрах; нельзя допустить, чтобы она ТАК закончила цикл.
Поднявшись в кабинет, Герц хорошенько поразмыслил, сел за компьютер, набрал и распечатал короткий текст:
Многоуважаемый сеньор Сакко!
Если Вы еще раз побеспокоите Меня, Я нанесу Вам ответный визит, и род Оливейра угаснет.
Искренне Ваш — Рогатый.
Это можно будет отправить авиапочтой из любой соседней страны. Нежелательно, чтобы на конверте стоял штемпель Дьенна.
20.09.
Марсель оставалось жить 346 минут.
* * *
Сумерки, как часто бывает поздней осенью, сгустились быстро и незаметно. Людвик долго не включал свет, наблюдая, как комнату заполняет тьма. Глаза привыкли к потемкам, и Людвик видел очертания предметов в зыбком сером мареве, как во сне. Порой он смыкал веки и спустя длительное время раскрывал их вновь. Иногда ему казалось, что он и впрямь засыпал, и мягкая тишина вокруг незаметно перетекала в теплую истому безвременья.
После визита к Герцу многое прояснилось, дурман раздражения рассеялся, и Людвик начал мыслить более ясно и здраво.
Сказанного не воротишь, сделанного — тем более.
Давал о себе знать голод, жажда сушила рот, но вставать не хотелось, и Людвик, помня о том, как длинны бывают осенние вечера и как обманчиво тянется время, заставил себя подняться. Выспишься раньше срока, а потом всю ночь будешь моргать вытаращенными глазами, как сова.
Дойдя до кухни, Людвик понял, что устал; хотелось снова лечь в кровать, в нагретые подушки, и лежать без движения. С недовольством он оглядел содержимое холодильника: хотя и надо поесть, но ничто не нравилось Людвику, опять к горлу подступила легкая волна тошноты. Выпив сока, Людвик прошел в спальню. Явь почти не отличалась от странного навеянного сна — тоскливая, тянущаяся, как этот бесконечный день, бессмысленная.
Голову стоячей водой заливала дремота, веки опять опускались, но что-то тревожило, волновало.
Тишина. Тишина в доме. В его спокойствии, в его бездействии тишина уплотнялась, обступала со всех сторон, отдавалась неясным гулом на улице, за окном, шорохом в коридоре, ударами капель об эмаль раковины, заставляла прислушиваться, настороженно поднимать голову, чего-то ждать.
Долго я веселился в неведенье сладком
и гордился удачей своей и достатком.
Долго я веселился. Мне все были рады,
и желанья мои не встречали преграды.
Долго я веселился. Мне жизнь улыбалась.
Все прошло. На губах только горечь осталась.
Настало время подводить итоги.
