В три ночи он уложил Грету на постель, накрыл одеялом и вышел в дождь, оставив любимую женщину одну в пустой комнате ее детства.
Пребывание в одной комнате с Калисканом казалось неловким и неприличным, будто Ожье угодила в липкую, мерзкую ловушку. Калискан был очень худ. Ухоженные серебристые волосы аккуратно зачесаны назад, спадают до плеч. Аристократический лоб, излюбленный костюм из шелка и бархата, длиннополый сюртук вычурен, нарочито анахроничен. Круглые очки с подсиненными стеклами похожи на совиные глаза. За разговором он часто смеживал веки, словно прислушиваясь к далекой, очень тихой мелодии, и когда двигался, голова чуть запаздывала, будто привязанная к определенной точке пространства и времени.
– Вы не против, если я еще немного поиграю? Обнаружил, что упражнение для мизинца удивительнейшим образом помогает сосредоточиться.
– Это же говорят и про наблюдение за казнью.
– Верити, садитесь.
Она присела на шезлонг, на зеленый простеганный бархат. Наверное, этот шезлонг – аутентичная вещь, какой и кажется. И стоит безумных денег.
Перед шезлонгом стоял кофейный столик, а на нем плоский квадратный предмет. Сверху его украшал причудливый напечатанный рисунок. Когда Калискан возобновил игру, Ожье подняла предмет, рассмотрела и узнала картон, древесно-целлюлозную массу. Это же конверт для граммофонной пластинки! Внутри что-то лежало. Ожье наклонила конверт, позволив содержимому высунуться. Это оказался тонкий черный диск, сделанный из тяжелого материала, похожего на пластик, с выгравированным на обеих сторонах сложным спиральным узором.
Такие диски выпускали миллионами между Первой и Второй мировыми войнами. Их прессовали из шеллака – насколько помнила Ожье, это была натуральная смола, производимая насекомыми. В спиральном узоре кодировался звук, считывала его игла с алмазным острием, когда пластинка вращалась, делая несколько десятков оборотов за минуту. Проигрывание постепенно ухудшало качество звука, поскольку игла стирала дорожки и внедряла в них частицы пыли. Даже оригинальную запись получали чередой аналоговых процессов, каждый из которых вносил в звук случайные помехи.
Но это же была настоящая аналоговая запись, артефакт огромного исторического значения! Запись, хранящуюся в уязвимой компьютерной памяти, можно стереть или модифицировать, искусно скрыв следы вмешательства. Запись на шеллаковом диске можно с легкостью уничтожить – но изменить нельзя. Подделать ее крайне трудно из-за сложного химического состава пластинки и конверта. И потому, когда находились подобные вещи, они расценивались как абсолютно достоверные – окна в историческое прошлое, до Нанокоста, до Забвения.
Ожье изучила диск. На надписи значилось, что он содержит музыку «Das Lied von der Erde»[1] композитора Малера. Ожье мало знала о композиторах вообще и о Малере в частности. Помнила лишь, что он умер задолго до начала интересующего ее периода.
Калискан прекратил играть и вернул скрипку и смычок в футляр.
– Интересно? – спросил он, заметив, как увлеченно Ожье рассматривает пластинку.
Верити сунула хрупкий черный диск в конверт, положила на столик.
– Вы играли Малера?
– Нет. Это было кое-что из Баха. «Шестой Бранденбургский концерт» как он есть. В отличие от Малера, ни оригинальные ноты, ни звукозаписи не были утеряны.
– Но ведь это Малер? – тронула конверт Ожье.
– Да. Но до самого недавнего времени мы не могли найти эту запись. Теперь, когда она у нас есть, кое-кто кое-где пытается путем реверсивной инженерии восстановить оригинал. По-моему, напрасная работа. Больше шансов наткнуться на более-менее целые пластинки.
Ожье встревожилась, заподозрив, что ее проверяют или заманивают в ловушку.
– Постойте. Я кое-чего не понимаю. Вы сказали, что эта музыка была полностью утрачена.
– Да.
– И вот у вас целая и невредимая запись.
– Да. И это весьма отрадно. Пластинку, лежащую перед вами, наши добыли в Париже всего пару недель назад.
– Мне это кажется маловероятным, – осторожно проговорила Верити, не желая прямо обвинять во лжи. – Ничего крупнее булавочной головки не выйдет из Парижа так, чтобы я не узнала об этом. Если бы нашлось нечто столь значительное, мне бы обязательно сообщили. А скорее всего, эту пластинку нашла бы именно я.
– Эту пластинку вы пропустили. Сказать вам нечто чрезвычайно важное?
– Почему бы и нет?
– Это оригинал, а не копия. Перед вами аутентичный диск в первозданном виде. Никакой реставрации.
– Это мне тоже кажется чрезвычайно маловероятным. Сама пластинка могла пережить триста-четыреста лет почти без повреждений, но не конверт.
Калискан вернулся за свой гигантский стол, рядом с которым казался мальчишкой, забравшимся в отцовский кабинет. Он сцепил пальцы, глянул поверх них по-совиному:
– Продолжайте, я слушаю.
– Бумага столько не существует, особенно бумага того времени, сделанная из древесной массы. Смешно, но бумага более раннего периода, из хлопчатобумажной массы, сохраняется гораздо лучше. Хотя ее не так легко отбелить. Бумагу из древесной массы отбеливали квасцами, а они гидролизовались со временем и давали серную кислоту.
– Плохо.
– Очень. И в чернилах содержались металлические соли, приводившие со временем к деградации. Клей высыхал, наклейки на пластинке отставали, конверт распадался по швам. Краски тускнели. Лак на картоне становился коричневым и трескался. – Ожье снова взяла конверт и внимательно осмотрела, уверенная, что не замечает важного. – Правильными методами можно исправить большинство таких повреждений. Но результаты все равно необыкновенно хрупки и слишком ценны, чтобы обращаться с ними вот так запросто. А эта пластинка определенно не реставрировалась.
– Как я вам и говорил.
– Хорошо. Значит, она провела триста с лишним лет в вакуумной камере или в другом подобном месте, обеспечивающем сохранность. Кто-то принял специальные меры, чтобы ее сохранить.
– Никто никаких мер не принимал. Пластинка в таком виде, в каком ее нашли. Вопрос: если вы заподозрили фальшивку, как проверите?
– Недавняя подделка? – Ожье пожала плечами. – Есть много способов. Например, химический анализ шеллака – хотя я бы, конечно, и пальцем к диску не притронулась до тех пор, пока не сделаю лазерное сканирование дорожек и не запишу информацию на магнитную ленту.
– Методологически звучит здраво. Что еще?
– Я провела бы радиоуглеродный анализ волокон целлюлозы в картоне.
Калискан задумчиво потер нос:
– Он сомнителен для объектов возрастом всего триста-четыреста лет.
– Но возможен. Мы в последнее время существенно уточнили калибрационные кривые. И я ведь не устанавливаю точный возраст, а лишь пытаюсь доказать, что конверт – не свежая подделка.
– И какого вывода вы ожидаете?
– Я не хочу предсказывать, не видя результатов анализов, но, скорее всего, это умелая подделка, сколь бы надежным ни объявлялось ее происхождение.
– В некотором смысле вы правы. Обычные тесты, несомненно, показали бы, что пластинка изготовлена недавно.
Ожье слегка растерялась и смутилась, словно ей сообщили что-то очень важное, рассчитывая обрадовать, и она послушно обрадовалась, не понимая, в чем дело.
– Сэр, а почему?
– Потому что она и в самом деле изготовлена недавно. Но тем не менее эта запись – настоящий, неподдельный Малер.
– Остается лишь поверить вам на слово.
– Скажите, вы скучаете по музыке?
– Сэр, я не могу скучать по тому, чего никогда не знала.
– Но вы ведь не знали и дождя. Настоящего, падающего с настоящего неба.
– Это другое, – проворчала она, уязвленная тем, как много Калискан знает про нее. – Сэр, а можно спросить, к чему все это? Что вы делаете здесь, так далеко от Бюро древностей? Зачем тянули меня на другой конец Заросли?
– Верити, осторожнее со словами.
– У меня есть право знать!
– У вас нет права знать. Ни малейшего. Однако, поскольку я сегодня щедр… Вы слыхали о Бюро чрезвычайных ситуаций?
– Да. И мне известно, что его не существует.
– Оно существует. Уж я-то знаю, поскольку я – его глава.
– Нет, сэр. Вы же глава Бюро древностей!
– И его тоже. Но мое отнюдь не карьерное назначение на пост начальника Бюро древностей – всего лишь дань необходимости. Два года назад в наши руки попало кое-что экстраординарное. Находка… – Тут он запнулся, затем поправился: – Две находки потрясающего стратегического значения. Эта пара может полностью изменить наши отношения с Полисами. Не исключено, что они изменят даже самое представление о реальности.
– Я не люблю прогров. В особенности после того, что произошло в Париже.
– Не лучше ли оставить прошлое за спиной?
– Сэр, вам хорошо говорить. Вас не тронул вирус «А-музыка». У вас не отняли способность воспринимать мелодию.
– Нет. Вирус «А-музыка» не тронул меня – как не трогал в среднем одного из тысячи. Но я потерял гораздо большее.
