Ознакомительная версия.
Услышав это, я не поверил своим ушам! И – откуда вдруг силы взялись? – вскочил на ноги, дабы удостовериться, что мне не почудилось.
И впрямь не почудилось! Посреди комнаты стоял не кто иной, как Баррелий ван Бьер собственной персоной! Из одежды на нем были одни лишь грубые монашеские штаны да широкий кожаный пояс, а в руке он держал короткий эфимский меч. С которого струями стекала свежая кровь, чьи брызги заляпали также голый торс кригарийца.
Чья именно это была кровь, не представляло загадки. Оба канафирца лежали теперь на полу, хрипели, бились в агонии и орошали ковер хлещущей из их разрубленных глоток кровью.
– Ну а под юбкой у Мари сокрыт шикарный зад!
И этой ночью пьяною ему я буду рад!
Хэйя-хоп, хэйя-хоп, задница что надо!
Подари-ка ты ее воину в награду!..
Продолжая негромко напевать себе под нос, монах подошел к тому канафирцу, что заехал мне по морде. Затем посмотрел на распростертое рядом тело Гилберта-старшего. Потом снова перевел взгляд на умирающего головореза. И, прекратив петь, поинтересовался у него:
– Эй, бахор, да ты хоть знаешь, что натворил?! Закопай тебя Гном! Ты же убил самого гранд-канцлера, ишачий ты сын! И что мне теперь с тобой делать, а?
Ответ на свой собственный вопрос он нашел тут же, не сходя с места. Нога Баррелия приподнялась и с силой опустилась канафирцу на голову. Затем еще и еще. И так – с десяток раз, пока та голова не расплескала мозги по ковру и не стала напоминать раздавленный арбуз.
Я подумал было, что та же участь ожидает и второго головореза. Но к моменту, когда ван Бьер завершил свою экзекуцию, тот прекратил дергаться. А мозжить черепушку мертвецу, видимо, уже не доставляло монаху удовольствия.
– Баррелий! Я здесь, Баррелий! – воскликнул я, задыхаясь от радости. Такой неуместной среди луж крови и растерзанных тел. Но такой понятной и простительной для ребенка, который уже и не чаял встретить здесь хоть одного выжившего друга.
Пивной Бочонок вздрогнул и уставился на меня так, будто понятия не имел, кто я такой. Впрочем, его недоумение продлилось недолго. После чего настал мой черед удивляться, потому что реакция узнавшего меня монаха была вовсе не той, на которую я рассчитывал.
– Гляди-ка, а щенок-то живой! – проговорил он, разглядев меня в темном углу комнаты. – А я, признаться, решил, что ты тоже мертв, болтливый надоедливый книгочей! Эти вшивые псы… – Он сплюнул на труп ближайшего канафирца. – Эти псы никогда никого не щадят. Особенно детей. Потому что выжившие дети вырастают и начинают искать мести, а бахорам этого совсем не нужно.
Я понимал, что сейчас было не время чему-либо удивляться. И тем более было не время обижаться на грубости кригарийца. Но, несмотря на это, они все же неприятно резанули мне слух.
Впрочем, на такие порезы, в отличие от порезов канафирских сабель, я был готов не обращать внимания. Все, что угодно, лишь бы только монах не развернулся и не ушел, бросив меня здесь, среди трупов и других беснующихся вокруг канафирцев!
– Баррелий, что происходит? – прохныкал я. – Кто все эти люди? За что они убили моего отца?
– Да Гном бы их знал! Не задавай мне глупых вопросов, соплежуй, на которые я все равно не отвечу. Я сидел, выпивал, никого не трогал, и когда уснул, повсюду были мир и благодать. А когда проснулся, во дворце шла война, и кругом кишмя кишели орущие бахоры. А вопли этих тварей разбудят даже мертвого! И там, где они раздаются, не остается ничего кроме смерти, уж поверь!
Мне сразу бросилось в глаза, что с ван Бьером что-то не так. И когда я подошел к нему поближе, то понял, что именно не так. Да он же был в стельку пьян, и от него разило перегаром, как от винной бочки! Разве что его не качало из стороны в сторону, но это, видимо, потому, что он успел малость проспаться. И на твердость его руки вино не влияло. По крайней мере, два красноречивых доказательства этому я только что получил.
– Давай скорее уйдем отсюда! – взмолился я. – Отец… Отец велел мне бежать из дворца, но я не успел!
– Бежать? – Пивной Бочонок икнул и поморщился. – Устами молокососа глаголет истина! Бежать я редко отказывался, пусть даже за бегство мне никогда ничего не платили. Скажу так: хорошее бегство, оно завсегда лучше дерьмовой смерти, ибо… Хотя позвольте! А что это у нас тут поблескивает? Ну-ка, ну-ка… Ух ты, какой длинный и жирный червяк!
Внимание монаха привлекла та самая злосчастная цепь, которая этой ночью меняла хозяев, словно лобковая вошь – участников групповой оргии. Наклонившись, ван Бьер вынул этот знак принадлежности к Торговому совету из руки мертвеца, потом взял цепь двумя пальцами за конец и, прищурив глаз, оценил ее с видом человека, знающего толк в драгоценностях. Коим он мог и правда являться, учитывая, сколько разграбленных городов было у него на счету.
Я смотрел на Баррелия жалобно умоляющими глазами и не знал, что ему сказать. А он, перехватив мой взор, вдруг нахмурился, поцокал языком, а затем собрал цепь в пригоршню и с немного смущенным видом протянул ее мне:
– Вот, держи!
– Зачем она мне? – удивился я.
– А разве она принадлежала не твоему отцу?
– Нет.
– Хм… правда? – Смущение вмиг исчезло с лица кригарийца. На меня опять смотрел нахальный пьяница, который заявился на чужой пир и, пока его не погнали взашей, пытался вкусить как можно больше наслаждений. – Ну тогда я лучше придержу эту вещицу у себя, потому что дохлому бахору она все равно ни к чему. Да и тебе – тоже… А теперь пошли отсюда, а то я слышу какой-то шум, и он мне не нравится…
Я родился в этом дворце, провел в нем все свое детство и мог бы ходить по нему с закрытыми глазами. Что мне и захотелось сделать после того, как мы с ван Бьером вышли в коридор. Мне хотелось зажмуриться так крепко, как не хотелось этого даже тогда, когда отец впервые привел меня на площадь смотреть казнь. Увы, но сейчас я не мог отгородиться от окружающего меня ужаса так легко. И не только потому что повсюду рыскали враги. Просто идя с закрытыми глазами, я бы запинался за разбросанные повсюду вещи, обломки мебели и человеческие тела. И в итоге отстал бы от Баррелия, который двигался с оглядкой, но быстро, а я боялся, что он передумает и бросит меня на растерзание канафирцам.
– Хватит скулить! – прорычал он мне, не успели мы пройти и двух десятков шагов. – Если невмоготу, возьми в рот какую-нибудь тряпку и прикуси ее! И шевели ногами, а то плетешься, будто в штаны нагадил!.. Или что, правда, нагадил?
– Н-нет, – ответил я, хотя и не шибко уверенно. Поди определи, чем на самом деле здесь воняло, если в коридоре и без моего дерьма хватало других источников смрада.
Я что, и правда скулил? Честно говоря, не замечал, что я издаю какие-то звуки – настолько ужаснуло меня разгромленное убранство дворца. И ладно, если бы я взирал на один лишь бардак. Куда больше меня пугали трупы. Они валялись повсюду, покрытые огромными кровоточащими ранами, в разорванной одежде, или же вовсе без нее. У многих трупов не хватало конечностей, а то и голов. Многие были изуродованы, ослеплены и таращились на меня дырами пустых глазниц. У многих были вскрыты глотки и животы. Их лоснящиеся в свете факелов внутренности валялись рядом, на роскошных этнинарских коврах и звериных шкурах. Многие мертвые женщины – и служанки, и шлюхи, – лежали в неприглядных позах с широко раздвинутыми ногами. Лица многих из них были изрезаны в кровавые лоскуты. И не только лица, но и груди, животы, бедра, а также то, что находилось промеж ног. Не иначе, у бахоров была страсть уродовать у насилуемых женщин те части тела, которым испокон веков поэты всего мира – в том числе Канафира, – посвящали стихи и баллады.
Ознакомительная версия.
