— Да ладно! — детина махнул рукой и сел на камень, с которого немного ранее поднялся Стайс. — Мой друг, я не хотел бы быть тем, кто откроет тебе правду.
— Что?! Что?! Она нашла себе другого?! И ты пришел сюда, чтобы сообщить мне эту убийственную весть?!
— Нет, нет! Что ты! Все не так ужасно! Она тебя все также любит! Но ее насильно отдали замуж за старика! Она так рыдала! Я сам так плакал! Вот смотри, как!
И детина заревел густейшим басом так горестно, так впечатляюще шлепая губами и так нещадно поливая слезами равнодушный камень!
— Она сказала мне… Ой, не могу! Она так говорит: пойди, мой верный Мосик, пойди красавец…
— Она так сказала? — не поверил Стайс.
— Ага! И еще она сказала, что не выйдет за того, кого ей дядя твой посватал прямо сразу после твоего ухода! Твой дядя тебя преда — аал! Он предал дружбу с твоим отцо-оом!
— А у меня был отец?! — заголосил Стайс.
— У тебя все было. — деловито ответил Мосик, вытирая нос. — А теперь ты нищий. Тебя все обманули. Твой плащ — обноски. Это просто старая коровья шкура.
— А вышивка? — тревожно спросил несчастный слепец.
— Ну, я не знаю, может, корова когда и вышивала, — засомневался Мосик, — но в отношении опушки из сусликов — это явный перебор! Да, кстати, твой мешок с золотом — тоже лажа! Это сухари!
— Мой мешок! — похолодел жених. — Украли золото! Кто его украл?!
— Если ты про это, — Мосик подал ему сухари, — можешь взять обратно.
— Да нет же, это просто сухари, — с досадой ответил ему Стайс, — был еще мешочек. Где же он? Меня обокрали! Как ты мог?! Я доверился тебе, как другу! Ты говорил, что знаешь мою невесту!
— Так золотишко было?! — потрясенно воскликнул Мосик. — Покажи мне, где ты был! Я этих негодяев… Я их вот так! И так! Я их всех…
Он оставил камень, который пинал громадным сапогом, при этом скручивая воздух большими лапами с обломанными черными ногтями, и огляделся:
— Ты куда, пришелец?!
— Пусти меня! Я желаю умереть! Стайс лез на жертвенник.
— Эй, Эй! Туда нельзя! — забеспокоился красавец Мосик.
Слепой жених, однако, промахнулся и неловко свалился с другого края камня. Раздалось бренчание и что-то покатилось.
— Ой, Мосик! — обрадовался он. — Смотри! Мое золотишко! Я узнаю мешочек! Вот, вот! Тут узелочек, я сам его на память завязал.
— Пусти! — Мосик засопел. — Это мой узелочек!
— А вот еще! Что это?! Мой плащ! О радость! Я спасен!
— Какой еще твой плащ?! Он достал дубинку и начал приближаться к Стайсу.
— Дружище! — воскликнул тот и бросился навстречу, радостно раскинув руки. Но споткнулся и врезался Мосику в брюхо головой. Мосик хрюкнул, сложился и уронил дубину себе прямо на ногу.
— Мама! — заорал он.
— Твоя мама?! Госпожа, я рад вас видеть! Стайс поклонился и врезался головой в невысокий лоб Мосика.
— Папа! — выдохнул тот. И тут же испугался:
— Нет, нет, мы с тобой одни! Я сиротка! Меня нашли в кустах!
— Сиротка?! Как мне жаль! Мы собратья по несчастью! Дай, обниму тебя, бедняжка! Давай поплачем вместе!
И Стайс с рыданием простер к нему свои ладони и воткнул два пальца Мосику в одну ноздрю.
— Туда? — Мосик поморщился. — Я бы не советовал. Да нет, я не имею ничего против матриархата, но сам к тамошним бабенкам добровольно в гости не пошел бы.
— А у них матриархат? — заинтересовался Стайс.
— А ты так хочешь угодить в гарем? Дело неплохое, если с умом устроиться. Но мне там лучше не появляться.
— Что-нибудь изъял полезное в хозяйстве?
Мосик застеснялся. То есть скосил глаза на кончик носа и страшно засопел.
— Ну-ну! — подбадривал его Стайс Чевинк. — Обещал жениться и бросил девушку?
— Нет. Не совсем. «Стайс!» — ахнул Вендрикс Юсс.
— Он бросил меня с детьми. — грозно проговорила некая могучая матрона, выезжая на тяжеловозе из-за широкого и кряжистого дуба. Она держала наперевес копье, которое своей солидностью напоминало кровельный брус.
— Ну вот, я же говорил! — расстроился Мосик. — Теперь меня вернут в семью! Ты бы видел моих деток!
— Ты нам не нужен! — презрительно проговорила еще одна великанша, выезжая также на жеребце, похожем больше на кровать, чем на лошадь. — Мама, я не желаю его видеть! Нам и без него хорошо! «Кто из них мама?» — поинтересовался Юсс.
— Сколько у тебя детей? — спросил Стайс, разглядывая всадниц. Мосик жалостливо заморгал глазами.
— Почтеннейшая госпожа, — обратился к богатырке Стайс, — умоляю вас простить сего несчастного. Он так сожалеет о своем поступке! Он полон раскаяния и надеется на вашу снисходительность! Да может ли при красоте такой быть столь жестоким сердце?! Можно ли представить себе, как много милосердия должна вмещать душа, живущая в таком могучем теле?!
— Молчи, мозгляк. — ответила мамаша.
— Мам, пусть еще поговорит. — попросила дочка.
— Говори, мозгляк.
Стайс поговорил еще. О высоких чувствах. О счастье даровать прощение. О философском смысле любви. О вечных ценностях. О виде звездного неба над головой и нравственном мире внутри человека.
— Вот примерно так обманщики мужчины и смущают бедных и доверчивых голубок! — сурово проговорила матрона. — Дай-ка я их проткну копьем!
— Нет! — вскричал несчастный сирота, соблазнитель невинных молодых особ, пресвинский казанова Мосик. — Это самосуд! Я требую закона! У меня еще есть право аппеляции! А мой невиновный спутник! Его за что вы собираетесь казнить?! Это произвол! Я протестую!
— Мама! Папка, хоть и сволочь, но все же прав! Давай все по закону!
— Только для тебя, Принципелла, — процедила сквозь зубы могучая матрона и легонько шевельнула копьем, указывая путь пленникам.
Спустя примерно полчаса обеим надоело тащиться шагом. Жена схватила Мосика за шкирку и перекинула через свое седло. А юная красотка Принципелла, которая еще не видела в своей невинной жизни от мужиков дурного и свято верила, как в справедливость, так и в любовь, подхватила с земли все двести двадцать фунтов живого веса Стайса Чевинка одной рукой и посадила впереди себя.
— Не бойся ничего, мой мальчик, — сказала она, возвышаясь над ним, — все будет хорошо.
«Ну что ж, — отметил глубокомысленно Вендрикс Юсс, — можешь сказать с уверенностью, что лошадь ты нашел.»
* * *
— Судите сами, великодушные синьоры! — верещал сорокой Мосик, вертясь в кругу судей, как пес, попавший на ристалище в разгар сражения. — Судите сами, что еще мне оставалось, лишенному в своей семье как уважения перед лицом моих детей, так и простого чувства мужского внутреннего достоинства! Что могло еще нас связывать как мужа и жену, помимо того святого чувства, что лишь и делает логично обоснованным союз, что именуете вы все семьею! Того единственного, что и является всем смыслом жизни любого существа мужского пола! Того, что вдохновляет божественную лиру и ее поэта на сладкозвучие строки и ее рифму! Что придает для смысла жизнь, что возвращает счастью сердце?! Что в крови волнует юность, что превращает душу пламени в простейший акт животной страсти?! Нет, блин, не секс!! Вы все ошиблись! Вот где ваше заблуждение ошибки! Я говорил вам о любви! Скажи мне честно, как мужу, как избраннику, как господину твоей души, Горгулья, ты меня любила хотя бы раз?!
