Стражник откупорил кувшин, нюхнул, воровато огляделся и сделал пару крупных глотков.
— Ух ты, вкуснотища!
— Забирай весь кувшин.
Стражник махнул рукой, разрешая проехать, а сам потрусил к караулке, стараясь держать кувшин за спиной. Я обернулся, провожая его взглядом, и похолодел. За нашей телегой тянулся след из крупных бордовых капель, отчётливо видимых в дорожной пыли.
— Держи вожжи!
Я соскочил с телеги и пошёл за нею, загребая, как будто спьяну, пыль и стараясь затоптать капли. Это была кровь, натёкшая с трупов. Недосмотрел, а ведь когда выезжали со двора — да и во дворе тоже — ничего не капало. Чуть не влипли. В телеге три убитых кромешника — это даже не смертная казнь, если попадёмся. Отдадут нас в руки опричников, а те уж придумают, как сделать, чтобы мы подольше помучились. Вспомнились деньки моего юношества, эпизоды из «Белого солнца пустыни», когда героя спросили: «Желаешь просто умереть или помучиться?»
Эти паразиты–кромешники обычных людей — не врагов даже — живьём в котлах варили, что уж про меня говорить, попадись я им в лапы. Каюсь — недосмотрел, надо было на дно телеги ещё холстину бросить. А теперь надо быстренько–быстренько убираться подальше от города.
Я вспрыгнул на телегу и хлестанул коня. От неожиданности мерин рванул, и Маша упала бы на трупы, не поддержи я её.
— Что случилось?
— Кровь с телеги капает, вот что. Хорошо, что вино взяли, стражнику глаза отвели.
— Какой догадливый, а я уж грешным делом подумала, что сам пить будешь. Ох и не люблю я пьяниц. Мой тятька от пьянки сгорел, а детей в семье было восемь душ. Вот маменька и определила нас сызмальства в прислуги, чтобы с голодухи не померли. — Маша помолчала. — Грех ведь на тебе — людей поубивал.
— Грех отмолю, тем более — это не люди. Обличьем похожи, а повадками — исчадье ада, помощники сатаны.
— А ведь и верно говоришь.
— Тем более — троих я сегодня жизни лишил, а одного — твоего хозяина — спас. Как думаешь, там, — я указал на небо, — мне зачтётся?
— Ох, не знаю, господин.
— Хозяин‑то хоть хороший?
— Справный хозяин, меня никогда не обижал. На праздники завсегда подарки дарил — платочки там или пряники медовые. И от хозяйки его дурного слова не слышала. Дочка у них славная, да не повезло ей: замуж вышла, а детей Господь не дал, вот муж её и бросил. Чуть руки с горя на себя не наложила.
— Как звать хозяина? А то из‑за него на душегубство пошёл, а как зовут человека и не знаю.
— Илья он, по батюшке — Тихонович, купец в третьем колене.
— Фамилия‑то какая?
— Ох ты, господи, — не сказала? Черкасов.
— Давно в доме служишь?
— А что я — считала? Годков двадцать.
Мы отъехали от Пскова вёрст на пять, прежде чем я заметил удобный съезд к реке Великой. Выехали на берег, я развернул телегу задом к воде. Надо бы что‑нибудь тяжёлое к телам привязать, не то всплывут.
Я поискал камни, нашёл парочку валунов, подкатил к телеге. Откинув холстину, дал Маше нож:
— Режь холстину на узкие полосы.
— Добро хозяйское без разрешения переводить не дам.
— Дура! Она всё равно в крови. Надо к телам камни привязать. Делай, что сказал.
Пока служанка споро резала холстину, я сбросил с телеги два оставшихся тела. Узкими полосами холстины привязал к каждому по булыжнику, сбросил трупы в воду. Туда же закинул и сабли опричников.
— Маша, теперь вымой телегу. Холстина осталась?
— Половина почти.
— Вот ею и вымой как следует. Назад днём поедем, посветлу следы крови видны будут, потому старайся.
Я распряг мерина — пусть попасётся. Ноги предусмотрительно спутал.
Служанка принялась за дело — мочила холст, оттирала доски подводы. Я же рукой зачерпывал влажный песок с берега и оттирал низ подводы. Плохо, что стемнело, и лишь луна давала скудный свет.
Часа через полтора–два мы закончили.
Я сбросил сапоги и рубаху, закатал брючины, за шёл по колено в воду и оттёр руки, вымыл лицо. Маша немного поколебалась, потом отошла в сторонку, сбросила платье и голышом залезла в воду. Шумно поплескалась и вылезла.
Натянув платье на мокрое тело, она уселась на облучок.
— Чего теперь делать будем?
— Утра ждать. Ночью городские ворота закрыты, в город не пустят.
— Ох ты, беда какая — одна ведь Дарьюшка с отцом.
— Бог даст — выживет. К тому же утром надо телегу осмотреть — не осталось ли где крови.
Я посмотрел на луну — время было к полуночи. До утра далеко, надо немного вздремнуть.
Я залез в телегу, улёгся во весь рост, закрыл глаза. Может, бросить всё, берегом добраться до корабля — и гори оно всё синим пламенем? И чего мне так «везёт» на кромешников? Или это я такой, что неприятности ко мне липнут? Нет, корабль отменяется: деньги остались на постоялом дворе — сумма изрядная, я из‑за них в Стамбуле сколько корячился, да и на охране корабля саблей помахал.
Послышался голос служанки:
— Тебе не боязно на телеге лежать? Кровь на ней!
— Бояться живых надо, Маша, а не мёртвых. Только живой может делать тебе пакость. А коли умер человек — воздай ему по заслугам. Доброго — схорони по христианскому обычаю, а плохого… на труп плохого плюнь и кинь в канаву, как падаль.
— Жестокий ты.
— Кабы не моя жестокость, хозяин твой, Илья, умер бы уже часов шесть назад, а с вами обеими кромешники поразвлеклись бы всласть да и животы бы вспороли.
— Ох, какие страсти! Холодно что‑то стало, с реки прохладой тянет.
— Не надо было на мокрое тело платье надевать — замёрзнешь.
Я закрыл глаза. Надо обдумать ситуацию.
Телега немного качнулась, рядом со мной улеглась Маша.
— Холодно, совсем озябла. Не прогонишь?
— Места, что ли, жалко? Лежи, вдвоём теплее, может — удастся вздремнуть. Чую — день завтра колготной будет.
Однако ситуацию обдумать не удалось — волновала близость женского тела. Это сколько же у меня женщины не было? Я начал вспоминать. Ё–моё, да после временного переноса сюда вроде как и не было. Что‑то я совсем плохой стал, то о деньгах, то о деле пекусь.
Соблазнять или уговаривать Машу не пришлось. Я ощутил женские пальчики на своих чреслах. Естество моё восстало, я завалил Машу на спину, задрал платье и набросился на неё, как голодный тигр на мясо. Маша лишь пискнула слегка от такого напора.
Когда я отвалился от женского тела, как клоп, насосавшийся крови, Маша прошептала:
— Мне тепло стало. Ты сильный.
М–да, не учёл я того обстоятельства, что женщины всегда тянутся к сильным, способным постоять за себя мужчинам.
В общем, ночка удалась на славу, Маша оказалась темпераментной особой, и проснулись мы, когда солнце уже встало.
Умывшись, я снова осмотрел телегу, не пропустив ни одной щели, ни одной доски. По–моему, телега была такой чистой только тогда, когда её сделали.
Теперь бы и покушать, да нечего.
Я поймал и запряг мерина, и мы отправились в город.
Чем ближе подъезжали к городу, тем больше мрачных мыслей лезло мне в голову. Не хватились ли опричники пропавших подельников? Знает ли их начальство, куда, в какой дом они пошли, или это было их самодеятельностью? Жив ли ещё Илья?
Городские ворота были давно открыты, и даже обычная в это время очередь из крестьянских возов перед ними уже рассосалась.
Вот и знакомый уже дом.
Я перелез через забор, открыл ворота, завёл коня с телегой во двор. Служанка сразу побежала в дом. Я же распряг коня и завёл его в конюшню. Зашёл в дом, вымыл руки и прошёл к давешнему пациенту.
— Здрав буди, Илья!
— И те… бе… то… го… же, — просипел пересохшими губами хозяин.
Я осмотрел повязку. Терпимо — сукровица есть, но крови нет. Пульс ровный. Надо же, выдюжил мужик. Загадывать рано, как пойдёт дальше, но начало обнадёживающее.
— Дарья, дай водички отцу — два глотка, не более.
Больной с жадностью припал к носику кувшина с водой.
— Ну–ну, будет, нельзя тебе более. Всему своё время.
— Пить охота.
