Ознакомительная версия.
Какая же разница между думать, что влюблен, и быть влюбленным? И есть ли она, эта разница?
Бывают моменты, когда я ненавижу свой мозг.
– Мертв. – Голос Рингер – как зеркальное отражение этого слова, в нем нет ничего, пустота. – Я пришла сюда, чтобы убить одного невинного человека. Убила пятерых. Если я вернусь, то буду убивать, пока не собьюсь со счета. Буду убивать, пока счет не потеряет значение. – Она не смотрит на меня, она глядит на Бена. – И это будет легко. – Потом она поворачивается ко мне: – Ты не понимаешь. Я – то, что он из меня сделал.
Лучше бы она заплакала. Заорала, затрясла кулаком, двинула бы по стене, завыла бы до хрипоты. Все было бы лучше, чем этот выхолощенный голос, эта безразличная интонация. То, что сказала Рингер, не соответствует тому, как она это произнесла. И это страшно.
– А в итоге мы обе погибнем, – говорит она мне. – Эван умрет, а Вош будет жить.
Но она все равно берет мою руку.
Это еще страшнее.
Тут Бен теряет выдержку и умственно, и физически. У него нет сил стоять, и ему трудно поспевать за этим странным и стремительным переходом от установки «Она предательница!» к другой: «Она моя напарница!»
Бен хромает к лестнице, садится на ступеньку и вытягивает раненую ногу. Он смотрит в потолок и почесывает подбородок.
– Рингер, поднялась бы ты обратно. Вдруг кого-нибудь упустила.
Рингер качает головой, и ее блестящие черные волосы раскачиваются, как занавес из черного шелка.
– Я никого не упустила.
– Хорошо. Может быть, там еще кто-нибудь подтянулся.
– Кто, например?
Бен медленно поворачивает к ней голову:
– Негодяи.
Рингер смотрит на меня. Потом кивает. Она обходит Бена, нагибается и подбирает свою винтовку.
Я слышу, как перед уходом она шепчет Бену:
– Не надо.
Не надо?
– Чего это вы? – спрашиваю я.
– То есть?
– Эти переглядывания. «Не надо» только что прозвучало.
– Ничего особенного, Кэсси.
– Если ничего особенного, то нет никаких гляделок и никаких «не надо».
Бен пожимает плечами и смотрит вверх на дыру, где раньше был дом, а теперь видно безоблачное небо.
– Тут ничего не поделаешь. – Бен смущенно улыбается, как будто сморозил глупость. – Не важно, насколько хорошо знаешь человека, – все равно не узнаешь до конца. Просто не сможешь. Останется какая-то его часть, куда тебя не впустят. Это как запертая комната. Я не знаю. – Он трясет головой и смеется, но смех обрывается на первой же секунде.
– В случае Рингер это, скорее, все залы Лувра, – замечаю я.
Бен встает и ковыляет ко мне, опираясь на винтовку, как на костыль. К моменту, когда он доходит, его лицо перекошено от изнеможения и боли. Ну вот. Только Пэриш отправился от нанесенной Рингер раны, она ранит его снова. В добрый час.
– Ты сошла с ума? – спрашивает Бен.
– А ты как думаешь?
– Думаю, да.
– И по каким признакам? – Я совершенно уверена, что он не поймет мой вопрос.
– Та Кэсси Салливан, которую я знаю, никогда бы не бросила младшего брата.
– Может быть, я не та Кэсси Салливан, которую ты знаешь.
– Значит, ты его все-таки бросишь…
– С тобой.
– Ты, наверное, еще не заметила, но, когда надо кого-нибудь защитить, я постоянно лажаю.
– Дело не в тебе, Пэриш.
Он сползает по стене и садится рядом со мной. Делает несколько глубоких вдохов и выдохов, а потом выпаливает:
– Давай смотреть на вещи реально. Она не достанет Воша, а ты не доберешься до Эвана. Эту тему проехали. Теперь надо переключиться на другое.
– Другое?
– На них. – Бен кивает на спящих под одеялом Сэмми и Меган. – С самого первого дня все дело было только в них. И враг всегда знал об этом. Странно и крайне печально, что мы так легко об этом забыли.
– Я не забывала, – возражаю я. – И с чего ты взял, что я забуду? Дело не в Эване Уокере. И не во мне. Если Рингер права, Эван – наша последняя надежда. – Я смотрю на брата, во сне у него ангельское лицо. – Его последняя надежда.
– Тогда я пойду с Рингер, а ты останешься здесь.
– Ты не потянешь.
– Чушь. Я справлюсь.
– Я не про ногу.
Бена передергивает:
– Это несправедливо, Кэсси.
– А меня не волнует, справедливо или нет. Дело не в справедливости. Дело в шансах. И риске. Для меня главное, чтобы мой брат выжил и встретил следующее Рождество. Было бы здорово, если бы кто-нибудь постарался вместо меня. Но, Пэриш, это должна сделать я, потому что я все еще там, на шоссе, прячусь под машиной… Я еще не выбралась из-под нее и не выпрямилась в полный рост. Я лежу там и жду, когда за мной придет бугимен. И если я сейчас побегу – не важно куда, – он найдет меня. Он найдет Сэма. – Я забираю мишку и прижимаю его к груди. – Мне плевать, инопланетянин Уокер или человек, или наполовину человек, наполовину инопланетянин, или долбаный турнепс. И меня не волнует твой груз или груз Рингер, и тем более совершенно не парит мой собственный. Мир существовал задолго до того, как собрался определенный набор из семи миллиардов миллиардов атомов, и он не рухнет после того, как они рассыплются и разлетятся.
Бен касается моей щеки. Я отталкиваю его руку:
– Не трогай меня.
Бен – бывший, Бен – несбывшийся.
– Послушай, Кэсси, я тебе не начальник и не отец. Я не могу удержать тебя, как ты не смогла отговорить меня от похода к пещерам.
Я прижимаюсь лицом к мишкиной макушке. Она пахнет дымом, потом, грязью и моим братом.
– Сэм любит тебя, Бен. Наверно, даже больше меня. Но…
– Это неправда, Кэсси.
– Не. Перебивай. Меня. Со мной всегда так. К твоему сведению. И теперь я хочу тебе кое-что сказать.
– Хорошо.
– Я хочу тебе кое-что сказать.
– Я слушаю, Кэсси.
Отворачиваюсь. Смотрю в никуда. Делаю глубокий вдох.
«Не говори этого, Кэсс. Какой теперь смысл?»
Смысла нет. Может, именно это нам и надо понять.
– Я влюбилась в тебя еще в третьем классе, – шепотом признаюсь я. – Писала твое имя в блокнотах и обводила в сердечко. Украшала цветочками. Чаще всего маргаритками. Я сутки напролет предавалась мечтам о тебе, и никто об этом не знал. Только моя лучшая подружка. Она умерла. Как и все остальные.
Смотрю в сторону, в никуда.
– Но мы с тобой жили в разных мирах. С таким же успехом ты мог жить в Китае. И когда ты появился в лагере Сэмми, я решила, что это какой-то знак. Ты выжил, хотя должен был умереть. И я выжила, хотя должна была умереть. И мы оба пришли туда ради Сэма, который тоже должен был умереть. Слишком много совпадений, чтобы назвать все это просто совпадением. Понимаешь? Но на самом деле это совпадение и ничего больше. Нет никакого божественного плана. Никакие звезды ничего не предопределяли. Мы случайные люди на случайной планете в случайной вселенной. И это нормально. Эти семь миллиардов миллиардов не имеют ничего против.
Я прижимаюсь губами к грязной голове плюшевого мишки. Действительно круто, что люди покорили Землю, изобрели поэзию и математику, двигатель внутреннего сгорания; открыли, что время и пространство относительны, построили большие и маленькие машины, чтобы летать на Луну за какими-нибудь камнями или ездить в «Макдоналдс» за землянично-банановым смузи. Мы расщепили атом, ниспослали на Землю Интернет, и смартфоны, и, конечно, селфи-палки.
Но самое чудесное из всего, что мы сделали, самое большое наше достижение; то, из-за чего нас будут помнить в веках, – это набитый синтепоном и анатомически неправильный мультяшный образ одного из самых опасных хищников в природе. И создали мы его не для чего-нибудь, а чтобы успокаивать детишек.
Итак, надо подготовиться. Проработать все детали.
Первое – мне нужна униформа. Бен сидит с детьми, а мы с Рингер выкапываем тела. Форма самого мелкого рекрута как будто подходит по размеру, но у него в спине дырка. Трудно будет объяснить. Рингер вытаскивает следующего. У этого форма грязная, но без дырок от пуль и почти не испачкана кровью. Рингер объясняет, что размозжила ему череп двадцатидюймовым стальным ободом. Уверяет, что он ничего не почувствовал. Не понял, что произошло. Это ничего. У меня комок подкатывает к горлу. Обычное дело. Я переодеваюсь прямо на обочине под голым небом. Ха. Голая под голым. И там, в небесах надо мною – Кассиопея. Сидит, привязанная к креслу, и наблюдает, как ее тезка раздевается догола сама и раздевает догола мертвого мальчика. Я успеваю заметить, что Рингер тоже смотрит на покойника и лицо у нее даже бледнее, чем обычно. Слежу за ее взглядом. Она глядит на руку убитого. У него на плече поблескивают в свете звезд какие-то подсохшие грязные шрамы. Что это? Буквы?
Я закатываю штанины, они оказались слишком длинными, и спрашиваю:
– Что это значит?
– Это латынь, – отвечает Рингер. – «Побеждает тот, кто терпит».
– А зачем он вырезал это на плече?
Рингер качает головой и непроизвольно трогает свое. Думает, что я не вижу.
– У тебя тоже такое вырезано?
– Нет.
Ознакомительная версия.
