И вдруг неожиданно улыбнулся, красивая была у него улыбка.
— Может, ещё все образуется, а–аа? Как сам‑то думаешь? И отправим Леду на базу. Щенки породные будут, классные. Вон Бурьян какой – и стать в нем и рабочие качества отменные. Любо–дорого посмотреть. Редкий, племенной пёс…
По глазам Никита видел, что хотел майор сказать – «жаль такого терять». Но промолчал, зная, что сейчас творится на душе у лейтенанта.
Но «все ещё образуется» так и не суждено было стать дополнением, как следствие, «к лучшему». За несколько часов обстановка на их участке фронта, как и на всем фронте, катастрофически изменилась. Немцы начали массированное наступление. Оборона трещала по швам. Да и швы те – жиденькие стрелковые части, обескровленные в предыдущих изматывающих боях. И всем казалось, что катастрофа неминуема… Немец прёт и прёт, как оглашённый. И танки у гада на острие атак.
До Леды ли теперь? А уж тем паче до будущих щенков… Здесь каждый пёс–подрывник на вес золота. Какие уж тут нежности, скажите на милость? А противотанковых средств по–прежнему с гулькин нос. Вовсе нет. Вот такая она страшная арифметика войны. Или – или… Все, предел! Отступать дальше некуда. А раз так, ПТРы пехоты не в счёт, вся надежда командармов только на них, спец. подразделения НКВД СССР. Выручайте, псы пограничные, из беды столицу–матушку. Час ваш пробил!
То, что он пробил, хорошо все понимали в отряде и мотались от одного участка фронта на другой, как заведённые. Где было тонко и где рвалось, как назло, чаще всего. Хоть и падали с ног от смертельной усталости. Но…
— Не ныть, не хныкать, не поддаваться обстоятельствам. Делать своё дело, чему вас учили, товарищи лейтенанты. Вбейте это себе в голову до самого окончания войны. – И эти слова майора в прифронтовом лесочке перед выходом на позицию и приказ, и наставление, и напутствие. И не только для них. Для него самого тоже.
И не хныкали, и не ныли, и не поддавались обстоятельствам. Но силы отряда таяли не по дням, а по часам. Велики были потери. Слишком велики. И не только в их отряде…
Цена их потерь мало кому ведома, на то они и секретные спецподразделения грозного ведомства. Их учёт по «л/с» не в армейских штабах вовсе. Прибыли, сделали своё дело и дальше. Если есть ещё кому делать. Но ни один вражеский танк не прошёл, где были они. Люди и собаки делали своё дело. А для этих немногословных людей все же собаки были на первом месте. И не потому, что каждый выход на цель – это смерть, и не потому, что… и не от того, что… а исключительно по велению души. Только так, а не иначе. А иначе им было прос то не победить в этой смертельной мясорубке, когда на карту было поставлено все: Родина или смерть.
Любовь… Душа…
Лихая година, кровавая страда – до любви ли тут? А–аа? Да и цена ей, где смерть лютая постоянно с тобой в жмурки играет и, не церемонясь, обжигает лицо своей гиблой ледяной близостью, совсем ничтожная. Грошовая. А уж тем паче не до собачьей любви. Это уже точно. До них ли, до собак, когда – куда ни кинь взор – человек хлебает лихо горькое через край, взахлёб? Не время разбираться в их собачьих чувствах, не время.
Но как знать, как знать… Ведь у жизни, как ни крути, свой расклад имеется. Непридуманный. И для любви в нем всегда есть место. Особое. Даже на такой страшной войне, как эта. И даже для бывших пограничных псов, ныне по воле человека ставших смертниками. Эх, собаки, собаки – цены вам нет…
А что касается виновника «торжества», то Бурьян просто герой. Потому и рассказ об этом особый .
…Покрошили они тогда «бранденбуржцев» в капусту. Было дело… Никому уйти не удалось. Всех положили на той лесной поляне, где они устроили засаду на их отряд. Ещё бы немного и…
Но исход скоротечной схватки «кто кого» оказался не в пользу спецподразделения Абвера. Наша взяла! Ну а по большому счёту все это благодаря Бурьяну. Честь ему и хвала. Он и потом выручил их, когда они чуть было не нарвались на немецкую разведгруппу.
…В общем, досталось «бранденбуржцам» на все сто. А дело было так… Выходили они, как всегда, лесом, возвращаясь после удачного рейда по фрицевским тылам, когда, успешно подкараулив на просёлочной дороге танковую колонну, всю её и уничтожили. А часть танкистов, в спешке покидавших свои горящие машины, расстреляли в упор. Сан Саныч, как окрестили в отряде Ковалёва, строго–настрого приказал Бурьяна в дело не пускать: «Успеется. Не минируй его». Леда в этот раз на дело в рейд с ними не пошла. По известной п ричине. Осталась за линией фронта при водителях, охранять их бесценные полуторки.
Зная, что Бурьян чужого определяет за версту, а то и за три («Ну чисто волк – ты только посмотри на него!» – цокали языками от восхищения в отряде), Никита по приказу Ковалёва шёл с ними впереди в группе из трёх человек. Что‑то наподобие разведдозора. По подсчётам оставалось до своих позиций недалече. Какой‑то час–два скорой ходьбы. И тут… Замер Бурьян. Встал как вкопанный. Скалит пасть. Клыки показывает. Все ясно Никите: впереди затаился чужак, их караулит.
Засада! Ай да Бурьян! Молодчина!
Вот и на границе тоже так бывало… В секрете вдруг весь напряжётся, клыки показывает. Мол, знай, Никита, товарищ младший лейтенант, за Бугом, на той стороне, враг затаился. Я его чую. Во–оо–н в том направлении, куда я морду свою скалю, притаился вражина. Спрятался. Но со мной‑то в прятки не поиграешь, дудки. Там он, Никита, там. Он нас не видит, но я его за версту чую. Будь спокоен, дорогой товарищ, я его не проморгаю.
Вот и здесь, на фронте, глаза и уши отряда – это Бурьян. Уши – это уже точно. Не уши, а чудо–локаторы. И нос такой – дай бог каждому зверю. Да и стать у Бурьяна – загляденье. Все профессиональные кинологи, лишь глянув, оценивали эту стать по одному–единственному критерию – красавец! Только для племенной работы…
Ну что тут скажешь?
Ишь как щерится верный пёс. Недоволен, что врагов много затаилось, изготовилось напасть на них. Не ходи туда, Никита, не ходи!
Из разведуправления штаба фронта было известно, что против них задействованы лучшие силы абверовцев. Враг серьёзный и коварный. Подготовка у него ого–го! Плюс боевой опыт по всей Европе, и против нас эти спецы из Абвера были задействованы уже за день до начала войны. Шороху навели, гады, по нашим тыловым коммуникациям, до сих пор икается. А сколько паники и неразберихи было ими посеяно в первые месяцы на дорогах, забитых войсками и беженцами, скопом бредущими на восток? Сколько пакостей и беды они тогда понаделали, а–аа? Страшнее налёта вражеской авиации был суматошный крик – парашютисты! Диверсанты! А может, это кто‑то из диверсантов кричал, во всеобщей сутолоке и неразберихе затесавшись в ряды отступающих?
