Ознакомительная версия.
Починка лазерного прицела к 26-й нарезной «Вике» проходила быстро, но без энтузиазма. Здесь же, рядом на столе, валялись прочие оптические приборы, электроника и даже двигатели на перемотку. Тоска! А ведь Малярийкин работал только с обеда, и время едва-едва приближалось к ужину. В последнее время Маляр много спал, и только острый голод или же заунывная тоска, время от времени окутывавшие его с головой, заставляли его работать.
Новое жилище Малярийкина было совсем маленьким и одиноким. Не только потому, что вот уже больше года он жил один, перебиваясь с хлеба на воду на самой окраине разрушенного войной мегаполиса. Но прежде всего потому, что размещалось оно на предпоследнем этаже бывшей малосемейки, в которой теперь жили Маляр и еще пара подобных ему одиноких бомжей-инструментальщиков. Окна комнаты поверх стекол были грубо заколочены фанерой. Стены и подоконник давно позабыли, что такое вода и тряпка. Пол завален различным мусором, начиная от досок, использовавшихся Малярийкиным в качестве лавки, койки, стола или рабочего станка, и заканчивая большими пакетами, в которых собраны книги. Углы нового, неприятного обиталища бывшего танкиста и авторемонтника заставлены жестяными банками, доверху переполненными окурками. Немногочисленные вещи Малярийкина, оставшиеся от прошлой жизни, включая красивую рубашку и джинсы, что он покупал для свидания с Эленой Прекрасной в Скайбоксе, сложены в большую сумку, в которую Маляр сейчас практически не заглядывал.
Со старым Малярийкиным – звездой Ливана и Тотенкопфа – человеческое существо, считавшееся хозяином отвратительной комнатки, связывала только густая, отросшая за минувший год до безобразия борода. Малярийкин, конечно, ее стриг. И походил сейчас на Льва Толстого. Конкретно. Только низкорослого и со злобными глазками.
А вот с юным Малярийкиным из «наш-ангара» нынешнего Маляра не связывало уже практически ничего. Разве что память. Пожалуй, она одна!
Как когда-то Калмышев, Малярийкин вертел отверткой внутренности починяемого прибора, через слово тихонько матерился и сплевывал себе в бороду. Борода поседела, всклочилась и встопорщилась, но внешность, которая и раньше волновала Малярийкина крайне мало, сейчас вообще не задевала фибры его души.
– Мастер, мать твою, – бубнил он себе под нос, смотрел на часы под стереовизором, затем на календарь с танком, где лицо танкиста было старательно вырезано канцелярскими ножницами, и тянулся к пульту дистанционного управления.
Судя по дате на календаре, с момента последнего свидания с Леной, если, конечно, это было можно назвать свиданием, а не организованным убийством, прошло действительно больше года.
Обмусоленная тема покушения на довольно известных бойцов клана чехов, да к тому же танкистов, давно себя изжила. По телевидению больше не обсасывали подробности гибели одиннадцати человек, не предрекали новый передел собственности и не грозили войной или покушениями со стороны чеховской группировки в отношении криминализированных соседей, полиции или ВТЭК. Время, что называется, лечит.
Вот только не все.
В последнее время Малярийкин сильно опустился. Лекарства и обезболивающие стоили очень дорого. Поломанные кости по ночам ныли. Неправильно сросшиеся ребра не давали спать. Отбитые почки и селезенка беспокоили пока мало, но Малярийкин знал, что с возрастом они о себе напомнят. Год назад у него был переломаны почти все кости. Вывихнута стопа. Сломан нос, выбиты зубы. Он получил сотрясение мозга, многочисленные внутренние кровотечения.
В тот день, сразу после расставания с Леной, он вернулся домой. А там – его уже ждали. Малярийкин не знал, кто именно. И не было нужды интересоваться. После злополучного боя на Тотенкопфе они с Веником узнали друг о друге одновременно. Возможно, здесь и скрывался подходивший ему ответ.
Вот только значения больше этот ответ не имел. Ни для кого. Тем более – для самого Маляра.
Отныне он не занимался индустрией «КТО» даже отчасти. Бывший подающий надежды игрок-танкист прозябал в грязной комнатушке на окраине города, боролся с болью в поломанных костях, со своим уродством да чинил безделушки, которые несли к нему со всей округи. Общаясь с Калмышевым, а чуть позже – с Байбулатовым и прочими автомехами из числа танкистов, Малярийкин неожиданно осознал, что способен не только создавать шедевры аэрографии (во всяком случае, был способен когда-то), но и с какой-то легкостью, сравнимой с наитием, готов возиться с электронными и механическими приборами любого типа, вида, класса сложности и области применения. Отныне только это приносило Маляру хлеб.
Кроме работы Малярийкин только спал, жрал и испражнялся. Еще, в редких промежутках между указанными увлекательными занятиями, Малярийкин пялился в стереовизор. Где, разумеется, блистала его Элена. Ноги в колготках, впрочем, сильных эмоций уже не вызывали. Ибо самым страшным из того, что случилось с Малярийкиным в последние месяцы, оказалось безразличие. Собственное безразличие ко всему происходящему в мире. Включая Шапронова, месть, смерть Калмышева и Ники. Безразличие касалось даже Элены. За время, прошедшее с момента нападения, Маляр не пытался ей позвонить или как-то иным способом передать весточку о себе. Почему?
Да потому, что было уже незачем.
Маляра и раньше смущала та разница, которую их пара демонстрировала при взгляде со стороны. Высокая, потрясающая красавица и бородатый сухорукий карлик с кривым лицом, пусть и молодой.
То, что это была не любовь, Малярийкин понимал трезво.
Любви тут не могло быть и не было не только с ее стороны. Но и с его.
Опять, почему?
Да потому, что слишком велика разница.
Нет, Маляр отдавал себе отчет, что разница между ним прежним (криворожим и низкорослым) и им новым (столь же криворожим и низкорослым, но еще и с поломанными, едва сросшимися костями) не слишком велика. И если Лена, в принципе, находила возможным встречаться с Маляром раньше, то нашла бы возможность и сейчас. Особенно – с новым чувством жалости, которое она вполне могла начать испытывать к нему после его страданий в больнице. Но Малярийкин этого не хотел. Он и прошлые отношения с Эленой Прекрасной воспринимал как какую-то шутку, дикую нелепость судьбы. Нелепость до безумия приятную, даже роскошную, но все-таки нелепость. Ну а сейчас…
Маляр пролежал в больнице без сознания два очень долгих месяца. И когда наконец сознание вернулось и сквозь пульсирующую в теле боль его попросили назвать имя, а также контакты возможных родственников и друзей, он Элену не назвал.
Потом потянулись мерзкие, ужасные, длинные дни, полные боли, страданий и постоянных унижений перед всеми подряд. Денег не хватало ни на что, операции были сложные, дорогостоящие. Малярийкин бы наверняка скончался в коридоре больницы – причем с большей вероятностью от холода и отсутствия нормальной еды, чем от шока без обезболивающих и ран, однако умереть ему не дала вот какая странность: в один из бесконечных больничных дней, прямо в холодном и темном больничном коридоре его отыскал старый Байбулатов. Чуть раньше, опасаясь, что Байбулатов расскажет о происшедшем Лене, Малярийкин не давал докторам контакты Тимура Ивановича и никому не называл его имя. Однако старший старшина как-то отыскал подопечного. Сам.
Ознакомительная версия.
