— Как?! — изумился Улье.
— Проще простого. Со временем крейсер оказался перенаселен, ибо Хранители оказались не в силах наладить эффективное регулирование рождаемости. Тогда часть пассажиров перешла в кормовой отсек. Естественно, безо всяких спецкостюмов. А что такое дельта-излучение, вам, надеюсь, известно. Его уровень, правда, не превышал смертельного. Но дети этих людей оказались мутантами, причем из поколения в поколение мутация прогрессировала. Поначалу оронги показались нам даже милыми. Этакие шаловливые зверюшки. Мутантов заперли в их отсеке, наладили им подачу аминореллы из общего трубопровода. Но при их темпах размножения пищи скоро перестало хватать.
Сами понимаете, инкубатор с аминореллой имел ограниченную мощность. Вообще в полете все жили впроголодь…
— Все, за исключением Хранителей?
— Разумеется. Так вот, со временем мутанты стали поедать друг друга. И буквально в последние дни полета обнаружилось, что естественный отбор в условиях кормового отсека подарил нам расу могучих и свирепых каннибалов. Уничтожить их не представлялось возможным. Решили уморить голодом. Но звездолет к тому времени уже совершил посадку. А поскольку снаружи имелось нормальное атмосферное давление, блокираторы кормового аварийного люка отключились автоматически. Долго ли, коротко ли, один из беснующихся голодных оронгов рванул рычаг, и люк открылся. Остальное понятно без комментариев.
— Ну и ну, — только и смог вымолвить Улье.
— Хорошо еще, что оронги панически боятся темноты и никогда не охотятся ночью. В противном случае на равнине не осталось бы ни одного живого лоха.
— А заодно пришел бы конец и Башне.
— О да! Между прочим, оронги приносят и своего рода пользу, не позволяя лохам уходить далеко от Башни. Если бы сельва не кишела ими, разве могли бы мы держать этот сброд в повиновении? Сосуду нужны стенки, иначе содержимое растечется. А пятимерный луч прекрасно демонстрирует всему населению и мощь Хранителей, и правомерность их существования. Не так ли?
— А не кажется ли вам, что вы паразитируете на лохах?
— Очень может быть. Но у нас решительно нет другой возможности сохранить звездолет и культуру, а стало быть, надежду на лучшее будущее.
— Чего стоит будущее, оплаченное таким настоящим? — тихо спросил Улье.
— Вы нас обвиняете?
— Нет, я просто спрашиваю.
— Извольте, я отвечу. Лохи настолько деградировали, что не могут сами себя обеспечивать аминореллой. Им лень. Они будут голодать, но и не подумают прикатить цистерну с водой, чтобы наполнить бочки. Приходится принуждать их, посылая стражу, чтобы она заставила их обеспечить себе пропитание.
— Неужели вы не понимаете, что это ваша каста погрузила их в дикость и невежество? Вы, только вы низвели их до уровня животных!
Зет брезгливо поморщился:
— Нам не нужны подданные с академическим образованием. Вполне достаточно того, что они отличают уранит от куска пустой породы. Поймите, мы не садисты. Но наши возможности крайне скудны. Мы можем существовать лишь за счет быдла. И быдло должно быть быдлом, чтобы оно не способно было даже помыслить об иной жизни.
— Они не быдло, в том-то и дело, — возразил Улье. — Я жил среди них. И я знаю, что говорю. Они — все что угодно, только не быдло. Как бы вы ни пытались втоптать их в грязь, они остаются людьми.
— Вы судите о нас с каких-то абстрактных и тривиальных позиций. Повторяю, мы не изверги. Мы вполне разумные властители. Например, мы всячески приветствуем разделение наших подданных на покорных лохов и уклоняющихся от добычи урановой смолки урок. Ибо лохи, даже если способны к воспроизводству потомства, плодят калек. А урки — носители здорового генофона, не соприкасавшегося с радиацией. Если бы не они, равнина с течением времени оказалась бы населена ублюдками. Некому стало бы пополнять ряды штемпов и контингент Хранителей Мудрости.
— Кроме разумности есть еще человечность.
— Гм… Вряд ли вы способны воспринять то, что я вам скажу, однако послушайте. Власть есть знание, а знание — власть. Обе функции бесчеловечны в том умысле, какой вы придаете этому слову. Я бы сказал, что они внечеловечны по отношению к лицу, которое эти функции отправляет.
— Вы жонглируете понятиями. Суть от этого не меняется.
— Я же говорил, вы не поймете.
— Вот что я хотел бы понять, — немного погодя заговорил Улье. — Скажите, Зет, а ведь там, на равнине, живут ваши отец, мать, ваши братья и сестры. Если они еще живы, конечно. У ваших братьев руки разъедены язвами. Ваш отец ослеп от лучевой катаракты. С вашей матерью забавляется на пляже первый встречный. Неужели это никогда не приходило вам в голову? Вам не страшно? Не больно за них?
Юноша высокомерно вскинул голову.
— Не говорите мне о биологических узах. Для нас, Хранителей Мудрости, они — ничто. Меня вскормил и воспитал Корабль. И я предан одному ему. Это колоссальное стальное чрево, этот гигантский каменный столб — истинные мать и отец мои.
— Ладно, оставим символику. Но хоть что-то человеческое в вас должно быть, в конце концов?
— Что вы имеете в виду?
— Потребность в любви. В спутнице. В детях.
— Хранители не нуждаются в ложных ценностях. Мы — мозг Корабля. Любые страсти нам только помешали бы, внесли разлад и смуту в нашу жизнь. Все, что выходит за рамки рационального, мы отметаем начисто.
— Могу представить, с каким трудом вам это удается.
— Ничуть. Я стерилизован, — заявил Зет. — Как и все Хранители.
Потрясенный Улье не нашелся, что сказать.
Тонкий голос, одутловатость, безволосый подбородок… Несчастный. И он еще гордится этим своим увечьем…
Разведчик Вспомнил о своем отце. Тот тоже был разведчиком, лучшим другом Старика. Он погиб в рейде. Мать Ульса не перенесла утраты. Она осталась жить, однако горе исподволь разъедало ее мозг, словно кислота. Когда наконец окружающие поняли, что кроется за овладевшими ею отрешенностью и замкнутостью, процесс оказался необратимым. Ее поместили в клинику. А мальчик, едва подрос, сбежал из интерната и пришел в разведучилище. Хотя его возраст не соответствовал условиям приема, его зачислили в курсанты. Отчасти из уважения к памяти отца, отчасти потому, что переупрямить пронырливого подростка оказалось делом безнадежным. Так Улье пришел в разведку. До сих пор не обзавелся он семьей, считая это не совместимым со своей профессией. Судьбы отца, матери и собственная казались ему слишком красноречивыми. И теперь, глядя на кудрявого бледного юношу, которого тоже постигли сиротство и отречение, но который отнюдь не считал свою участь несчастьем, разведчик почувствовал, как его сердце больно екнуло. В точности как тогда, когда он наблюдал в перископ за пляжем лохов. Еще раз убедился он, насколько величествен и всеобъемлющ Принцип, определяющий ныне жизнь ойкумены, эта фраза всего из трех слов, выбитая на постаменте Памятника всем жертвам…