охранников.
— Куда-то собрался? — сладко улыбнулась она.
Я инстинктивно покосился на основную дверь. Она уже дрожала от ударов.
Вот же дерьмо. Сам загнал себя в ловушку.
— Что здесь происходит?!
Голос Тимофея Викторовича сейчас звучал, как труба ангела. Лекарь застыл в дверях пустой палаты за спинами надзирательницы и охранников.
— Я спрашиваю, что здесь происходит? — прогремел он.
Красотка-надзирательница обернулась к нему с милейшей улыбкой.
— А здесь у нас, дражайший Тимофей Викторович, происходит задержание нарушителя. Этот воспитанник оказался не в своей палате, а при попытке выяснить причину напал на меня.
Ах ты ж дрянь глазастая! Будешь строить из себя оскорбленную невинность?
Я встретился глазами с лекарем, и тот едва заметно покачал головой. Понятно, защищать он меня не будет — я сам нарвался. Да и подставлять Тимофея Викторовича тоже не хотелось — все же он мне помог. Значит, буду отвечать сам.
— Я просто увидел дверь, она оказалась открыта… — начал я, но меня остановил удар под дых. Я скрючился, выплевывая воздух.
— Прекратить! — взревел лекарь. — Напоминаю, вы в Лазарете. А это — мой подопечный, который восстанавливается после тяжелой травмы.
— Ваш подопечный сломал мою дубинку, — отрезала надзирательница и продемонстрировала огрызок своего оружия. — Полагаю, он уже достаточно здоров, чтобы понести наказание.
Лекарь пытался защитить меня как мог.
— Это мне решать, — ответил он. — Без приказа никуда Оболенского не отпущу. Он должен быть под надзором.
Надзирательница уставилась на лекаря в упор.
— О, мы как раз и намереваемся обеспечить ему круглосуточный надзор. Особенно с учетом того, что юноша отмечен печатью Тьмы. А если вы, Тимофей Викторович, будете дальше препятствовать моей работе, боюсь, мне придется доложить высшему руководству о вашей профнепригодности. Иначе как вы могли не заметить отметину Тьмы? Или заметили, но не доложили? Тогда, боюсь, это тоже подведет вас под дисциплинарные взыскания. Поэтому мой вам совет, дражайший Тимофей Викторович. Не. Мешайте. Мне. Работать.
Ну не сволочь ли, а? Стерва глазастая. Лекарю было нечего ей противопоставить — он таки нарушил правила. И если дойдет до проверки — а до нее дойдет, если он продолжит настаивать, — то все убедятся, что печать Тьмы была настоящей, и сказка про татуировку не прокатит.
— Тимофей Викторович, прошу прощения, — сказал я. — Действительно, заскучал, увидел, что палаты соединяются между собой дверями. Один замок взломал, вторая была не заперта…
— Достаточно, господин Оболенский, — прервала меня надзирательница.
— Но я видел, как она…
— Достаточно.
— Что, опять бить будете? — я с вызовом уставила на стерву. — Чего мелочиться, давайте в главный холл выйдем и все отряды соберем. Пусть посмотрят, как вы меня отделаете только за то, что я оказался не в той палате!
Лекарь снова покачал головой, словно советовал мне перестать нарываться. А меня уже несло. Я уже понимал, что дальше дело будет туго. Наверняка меня сейчас засунут в карцер, затем организуют перевод в четвертую группу… А дальше будет интересно и тяжело. И эта стервозная бабища точно отведет на мне душу по полной программе.
Страшно? Нет, не особо было страшно. Боли я не боялся — просто не любил. В прошлой жизни приходилось и носы ломать, и руки, и ребра. Наследственность такая. Батя вор, хотя и умный и начитанный мужик. Вроде даже на истфаке университетском учился да не закончил. Матушка — слабая чувствительная женщина, которая так и не вынесла правды о любимом человеке и начала искать утешения в спиртном.
А я с пятнадцати лет выполнял роль мужика в семье. Правда, компания мне попалась ни разу не похожая на светское общество. Район такой. Так что деньги в помощь матери я доставал, но не всегда это давалось легко. Это уже потом, как жареный петух клюнул, я стал добропорядочным гражданином. Но бывало всякое.
Серьезно, женщина с дубинкой после такого не казалась чем-то очень страшным. Разве что смущали ее физические данные… И то, что она, кажется, получала удовольствие от причинения страданий другим.
— Мы забираем Оболенского, — распорядилась стерва, глядя на лекаря. — С этого момента он переходит под наш надзор.
— На каком основании?
— На том, что юноша поднял руку на надзирателя. Это карцер. А для этого юноши, насколько я помню, третья группа была установлена авансом. Так что справедливость восторжествовала, — елейным голоском произнесла надзирательница. — Оболенский отправится туда, где ему самое место, до дальнейшего решения вопроса на уровне Администрации.
Я хотел попытаться передать лекарю записку, но чертовы охранники встали столбом и загородили мне путь. Ладно, раз уж все равно карцер…
Осторожно поддел люверс ногтем, я вытащил скрученную в трубочку бумажку. А затем без предупреждения рванул к врачу.
— Держать его! — рявкнула надзирательница, когда я, оттолкнув ее, торпедой протаранил одного из охранников.
Дотянуться бы до кармана его халата…
— Успокоить! — крикнула женщина за моей спиной. — Всади ему!
Кто-то схватил меня и потащил назад. Я успел ухватиться рукой за край халата Тимофея Викторовича. Он удивленно на меня взглянул.
Мне в шею что-то вонзилось. Маленькое и острое. Игла? Я дернулся пытаясь вырваться.
— Хрен вам, а не…
Я захлебнулся собственными словами. Резкая слабость накатила сразу на все тело. Конечности словно отнялись, я перестал чувствовать мышцы, и даже шея расслабилась так, что голова безвольно повисла. Пальцы разжались, и я выронил бумажку под ноги лекарю.
— Нет… — падая, успел проговорить я.
— О да, — улыбнулась надо мной женщина, лицо которой с каждым мгновением становилось все менее четким. — О да, малыш.
Глава 15
Наркотический сон был тревожным. Странные, почти абстрактные образы, обрывки воспоминаний из прошлой жизни, смешанные с эпизодами из новой. Было хреново, но я не мог очнуться, как ни старался. Словно какая-то невидимая, но могущественная сила, держала меня в тюрьме собственного сознания.
Наконец к этим обрывкам и образам начали примешиваться голоса. Вполне реальные. Мне даже показалось, что один из них я знал.
— Вы поступили опрометчиво и своими действиями
