Джакомо кивнул.
— И как это было? — спросил Длинный Шест. — Тебе понравилось?
Джакомо замялся, затем ответил:
— Если честно, я не почувствовал ничего особенного. Это произошло очень быстро, я даже не сразу понял, что уже все сделал. Там так темно было…
Длинный Шест скептически хмыкнул.
— Мы, высокорожденные, тоже не в каждой темноте нормально видим, — пояснил Джакомо. — А той ночью было особенно темно, небо облаками затянуло, дождь моросил… Я так и не разглядел того, кто сделал меня мужчиной, только жабу на лбу разглядел. И сразу томагавком по ней… По-моему, это женщина была.
Джакомо немного помолчал и добавил:
— Сейчас, когда я рассказываю тебе это, мне почему-то стыдно. Наверное, потому что ты тоже низкорожденный.
— Догадливый ты, — проворчал Длинный Шест.
— Извини, — сказал Джакомо. — А ты когда-нибудь убивал высокорожденного?
— Убивал, — кивнул Длинный Шест. — Одного или двух. Одного точно убил, а второго, по-моему, только оглушил. Это когда ваша армия на Иден набежала, мы тогда из окружения прорывались. Тогда бог Каэссар на ваших бойцов с неба бомбы сбрасывал.
От нахлынувших воспоминаний Длинный Шест поежился, и, к его удивлению, Джакомо поежился тоже.
— Помню тот бой, — сказал Джакомо. — Я тогда в резерве был, тем и спасся. Те, кто в первых рядах шли, погибли почти все. Горизонт так полыхал, глаза разболелись — ужас.
— Глаза разболелись — это не ужас, — возразил Длинный Шест. — Ужас — это когда ты скачешь на лошади, и вдруг темнота, открываешь глаза, а ты на траве валяешься весь избитый, а на тебя огненная стена бежит. Вскакиваешь, перепрыгиваешь, поворачиваешь голову, а тебе в лоб томагавк летит. Вот это — ужас.
— Ты просто не знал, что вас хранил бог Каэссар, — сказал Джакомо. — Знал бы — не испугался бы.
— Не скажи, — возразил Длинный Шест. — Хранить-то он нас хранил, а Сухого Перца не сохранил. И Майкла Карпентера тоже не сохранил. Из того ада нас только четверо выбралось.
— Хотел бы я оказаться на твоем месте, — мечтательно произнес Джакомо.
Сначала Длинному Шесту показалось, что эльф шутит. Но нет, он говорил серьезно.
— Такой огромный духовный опыт… — продолжал мечтать Джакомо. — Наблюдать собственными глазами, как высвобождаются исполинские силы, встать лицом к лицу с превосходящим противником, томагавк против томагавка, воля против воли… Убивать не механически, как деревья срубают, а в предельном напряжении тела и разума, каждое мгновение рискуя быть убитым самому… Какое просветление…
Длинный Шест не нашелся, что ответить на эту тираду. Только что ему казалось, что рядом с ним идет почти нормальный человек, пучеглазый и лопоухий, но в целом разумный, и вдруг он говорит такое…
Джакомо тем временем продолжал бредить.
— Я вот еще о чем подумал, — сказал он. — Наверное, рабство тоже может стать путем к просветлению. У нас взрослому человеку не приходится повиноваться несправедливости, потому что у нас каждый взрослый постиг путь Геи и твердо знает, что такое хорошо и что такое плохо. Но если тебе неведом путь бытия, ты следуешь не этому пути непосредственно, а пути того, кто, по твоему мнению, следует этому пути, и тогда… Я что-то неправильное говорю? У тебя такие глаза…
Длинный Шест отвел взгляд.
— Ты все говоришь неправильно, — сказал он. — Не знаю, о чем думает бог Каэссар, но мы никогда не сможем понять друг друга. Мы слишком разные.
— Богу виднее, — сказал Джакомо и пожал плечами.
Неожиданно паукообразный бог подал голос.
— Расскажи мне о культе Геи, — потребовал он.
— Это не культ! — возмутился Джакомо. — Культы бывают у злых и кровавых богов, а у Геи культа нет и быть не может! Гея — истина, Гея — любовь, Гея — одно во всем и все в одном! Каждый цветок раскрывается по воле Геи, каждая букашка следует путям Геи и славит Гею в меру своего разумения. Тут, правда, возникает интересная теологическая проблема, у нас ее в школе изучают. Если упорядочить все творения Геи по возрастанию разумности…
— Оставь это, — прервал его бог Каэссар. — Мы не в школе, чтобы постигать теологию. Лучше ответь мне на один простой вопрос: кого ты любишь?
Джакомо нервно рассмеялся.
— Ваша божественность шутит, — сказал он. — Простой вопрос… Это тоже изучают в школе. Всего существует девять видов любви…
— Короче, — снова прервал его бог Каэссар. — Просто перечисли всех живых существ, которых ты любишь.
— Не понимаю, — растерялся Джакомо. — Как можно любить живое существо? Я люблю Гею, люблю Родину…
— Мать свою любишь? — спросил Длинный Шест.
— Нет, конечно, — удивленно ответил Джакомо. — Я ее вообще не знаю. Наставника любил, но это так давно было…
После этого Джакомо стал рассказывать удивительные вещи. Оказывается, у эльфов принято, что мать, откормившая ребенка до положенного веса, отдает его на воспитание в так называемую школу. Но это заведение ничуть не похоже на школы, в которых детей богатых людей учат грамоте и устному счету. Бог Каэссар, выслушав сбивчивые объяснения Джакомо, охарактеризовал эльфийские школы эзотерическим словом «инкубатор». Длинный Шест хотел переспросить, что это такое, но не успел, потому что Джакомо сказал:
— Все правильно, школа и инкубатор — это почти одно и то же. Лесные трепанги подрастают в инкубаторе, а человеческие дети подрастают в школе. Лесные трепанги линяют и отращивают щупальца, а человеческие дети постигают путь Геи.
— А как насчет любви к женщине? — спросил бог Каэссар.
— Это признак варварства, — ответил Джакомо. — В откровении Геи сказано: да не будет у вас возлюбленных, кроме меня, и да не искусит вас никто, кроме меня. И если искушает тебя палец — отрежь палец, а если искушает рука — отрежь руку. И да не будет в благословенном парадайзе ни жен, ни мужей, ни родителей, ни детей, а будут лишь три главные добродетели и три второстепенные. И будут главные добродетели таковы: свобода, равенство и братство. И не будет у них пределов, кроме тех, что наложены человеческой природой. Ибо идущий путем Геи волен идти в любом направлении, лишь бы оно вело к благословению. И все, идущие путем Геи, равны друг другу во всем, кроме того, из чего проистекают их различия. И да будут они друг другу братья и сестры, ибо природа сущего едина, как открыл святой Дарвин и подтвердил святой Докинз. Сам посуди, как можно любить конкретного человека сильнее, чем других? Это нарушает добродетель равенства и добродетель братства, а значит, недопустимо. Все просто.
— Тогда какой смысл имеет свобода? — спросил Длинный Шест.
