скромный ужин и украсить нашу мужскую компанию своей светлейшей улыбкой.
Лейтхен нахмурилась, и в голосе прозвучали жестокие стальные нотки:
– Нет, нет и еще раз нет, Ганс. Вы не должны нарушать больничный режим и должны следовать правилам. Вот выпишитесь – и тогда делайте, что хотите. А пока не в коем случае!
Ганс смутился и сник, видимо, он вложил в свою фразу максимально возможные слова и так рассчитывал на то, что она согласится, что просто не оставил аргументов для возражения и уговоров. Он выглядел абсолютно несчастным, и я вступился за него:
– Лейтхен, вы поймите, ребят осталось всего семь человек из роты, они выстояли русскую зиму, и через две-три недели все вернутся на фронт, и сейчас непонятно, смогут ли они восстановить свою роту или их расформируют. Им это просто нужно, чтобы морально воспарить духом. А Вас они зовут, как раз чтобы Вы видели, что все будет чинно и благородно. Прошу Вас, не откажите солдатам в малой просьбе.
Моя фраза произвела впечатление на Лейтхен, она явно смягчилась, она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, на ее лице опять застыло чувство, как будто она пыталась вспомнить, где видела меня и где слышала мой голос. Хотя все это, может, я себе сам и выдумал.
– Хорошо, Йежи, я очень надеюсь, что два благородных офицера не подведут бедную медсестру под монастырь. Я приду к вам через час после вечернего укола. Вы только должны пообещать, что не будете курить и шуметь в палате.
– Обещаем, мадам, – встрепенулся Ганс. Лейтхен ушла, а Ганс, глядя на меня, сказал в полушутливом тоне:
– Что-то мне подсказывает, что она на тебя глаз положила, мне вот отказала, а тебе не смогла. Ух, Йежи, вызову я тебя на дуэль!
Я решил в шутку поддержать игривый настрой Ганса:
– Да я бы и принял твой вызов, назови место, и время, и оружие.
– Место – больничный двор, время – как разрешит врач, ну а оружие – я бы сразился с тобой на палках, ну не будем же мы с тобой стреляться. – Я перестал понимать, шутит ли Ганс или серьезно предлагает мне сразиться с ним.
– Ты что, серьезно, Ганс?
– Ну конечно, это будет шуточная дуэль Йежи, но почему бы нам не размять кости?
– Да я в целом не против, ну только когда голова более-менее соображать начнет. А что значит на палках?
– Ну, у нас говорят «на черенках». Мы в нашей деревне устраиваем бои на черенках от лопат. Нехитро и, в общем-то, неопасно, хотя можно и руку сломать. Но мы стараемся не калечить друг друга.
– Мне кажется, это не очень хорошая идея, но в целом я за то, чтобы размяться. Но только чтобы, не дай бог, Лейтхен не узнала, что мы деремся за нее.
– Упаси бог, Йежи, если она про это узнает, к тому же это и неправда. Она замужем, и сердце ее занято, а мы с тобой бедные трубадуры, которым если и светит что, так только ее милая улыбка и возможность поцеловать ей руку.
– Так ты романтик, Ганс, истинный.
– Что есть, то есть, я еще и серенады знаешь какие петь умею под окнами. В нашей деревне я слыл истинным ловеласом, может, и не женился поэтому, что все никак выбрать не мог. Но вот на Лейтхен я бы женился не раздумывая.
– А может, ты просто так стосковался по женскому телу, что уже на любой симпатичной готов жениться?
– Но-но, а то я тебя действительно на дуэль вызову, на пистолетах, и пристрелю! Хотя, может быть, ты и прав.
Роза принесла обед, на обед был, как всегда, супчик из непонятно чего и второе – кусок рыбы с какой-то крупой, которую я так и не смог распознать. Ганс отодвинул все это в сторону как брезгливый кот. А я все съел, еще и забрал у него кусок рыбы. Хотя гарнир ко второму был действительно отвратительным, и я не смог его до конца проглотить. Но рыбу и первого я похлебал и даже наелся. А Ганс приготовился ждать вечера, весь в надежде на обещание своих солдат, что они все достанут.
– Эх, мне бы только дождаться вечера, а уж вечером я поем, так поем. И как ты только можешь жрать эту гадость?
– Я голодный, Ганс, и не так избалован хорошей едой, как ты, видимо. Мне и эта еда в радость. Ты не забывай, я и не помню ничего, для меня и эти блюда все в новинку. Хотя, конечно, каша эта на гарнир – мерзость жуткая, что это хоть такое?
– Это пшено, по-моему, хотя такого странного вида, что я бы не был в этом уверен.
После обеда мы погрузились в сон, из которого нас вырвал стук в дверь. Я открыл глаза и увидел, что в дверь зашел немецкий офицер в черной форме. И я, и Ганс начали садиться на кровати и даже вставать, чтобы отдать честь вошедшему старшему по званию, но он поднял руки и произнес:
– Господа офицеры, в больнице мы с вами равны по званию, не нужно, не нужно.
Пришедший был в звании оберштурмбаннфюрера СС, то есть равный званию полковника. То, что к нам пришел целый полковник, не предвещало ничего хорошего, и я внутренне был очень напряжен. Вошедший поздоровался и, обратившись к Гансу, сказал:
– Ганс Отто Вельке, от лица командования разрешите вас поздравить с присвоением вам очередного звания гауптмана и награждением железным крестом 2 уровня за храбрость и мужество, проявленные в боях под Москвой, – произнес пафосно вошедший и вручил Гансу две коробочки. Лицо Ганса стало темно-красным от волнения и эмоций. – Вашим солдатам полагается железный крест 1 уровня. Как будете в состоянии, подготовите представление и характеристики на выживших и награждение погибшим посмертно.
– Слушаюсь, господин оберштурмбаннфюрер, – Ганс опять попытался встать, но Штраус Фальштейн положил руку ему на плечо и удержал его. – Вы истинный офицер и истинный ариец, мой мальчик, и заслужили эту малую награду, – после окончания пафосной части Штраус повернулся ко мне, и лицо его стало серьезным.
– Йежи Ковальский?
– Да, это я.
– Я скажу прямо: ваша история очень странная, и, было бы сейчас другое положение на фронте, я бы предпочел вас изолировать для тщательного разбирательства и допроса. Но время сейчас такое, что каждый офицер вермахта на вес золота, и потому постарайтесь сейчас ответить на мои вопросы, и если я сочту ваши ответы достаточно убедительными, я рекомендую вас на возращение на службу.
– Я
