я шпион Эльгарона? Я не могу подписывать открытый лист.
— Вы не в том положении, чтобы кочевряжиться и ставить условия, — произнес барон, наклонившись к нему через стол. — Если вы хотите выйти из этого здания, вы все подпишете. Я дам вам время, чтобы вы подумали об этом. Надеюсь, за это время вы осознаете, что деваться вам некуда.
«А что это князь так странно себя ведет?» — подумал, между тем, Герман. В самом деле, всесильный глава Третьего отделения во все время разговора просто сидел, не говоря ни слова, лишь то и дело беззвучно барабаня пальцами по столешнице или обращая на Германа безразличный взгляд. Не снисходит до того, чтобы лично вести допрос какого-то корнета и оставляет это дело барону? Про князя говорили, что он очень молчалив и замкнут. Откуда Герману знать, не всегда ли он ведет себя так на допросах?
И тут Германа поразила догадка. Но проверить ее прямо сейчас он не мог. А было бы неплохо.
— Я подумаю, — проговорил он негромко, давая понять, что сломался. — Дайте мне немного времени. И воды. Я подумаю. В камере.
— Вот вам вода, — сказал барон, наполнив стакан из хрустального графина. — Пейте.
Герман взял стакан в руки, секунду поколебался, а затем одним резким движением выплеснул воду князю в лицо. Если он ошибся…
Впрочем, нет, он не ошибся. Бесформенная водяная клякса пролетела сквозь князя Апраксина и плюхнулась на каменный пол, даже не забрызгав черный мундир. Безразличная мина на лице вельможи тоже не изменилась. Иллюзия. Обман. А ведь он и впрямь почувствовал, как кто-то копается в его голове. Он, черт побери, чуть в штаны не наложил, переглядываясь с бесплотной куклой!
— Вы за это ответите, Брагинский! — заорал барон, враз растеряв все свое хладнокровие.
— За что? — поинтересовался Герман. — За оскорбление призрака действием? Как бы вам не ответить за то, что используете без спроса образ такого человека, да еще и столь безыскусно сделанный.
— Увести! — скомандовал сжавший кулаки барон, и появившийся из-за дверей конвойный загремел ключами, отстегивая Германа от цепи. Герман одарил фон Корена победительной улыбкой. Первый раунд остался за ним.
Глава девятнадцатая, в которой все становится ясно
Пожалуй, самым неприятным ощущением в камере была тишина. Герман никогда раньше не думал о том, до какой степени он не любит тишину. Здесь она подавляла, наваливалась со всех сторон, норовила расплющить тебя в лепешку. Тишина была врагом, ему нужно было как-то противостоять.
Чтобы уничтожить тишину, Герман принялся сначала насвистывать веселую кафешантанную мелодию, затем выстукивать ее ногтями на крашеных досках нар. Выходило так себе, тишина все равно выигрывала.
Тогда он стал думать. В полной тишине это было даже удобно, главное, чтобы звучал хоть чей-то голос. Вот хоть бы Внутреннего Дворецкого.
— Что этот маньяк может еще придумать, чтобы меня разговорить, как думаешь? — спросил его Герман.
— Дык, барин, да все, что угодно! Вот, к примеру, подвесит тебя за ноги, возьмет щипцы горячие, и…
— Хватит! — Герман поморщился. — Я понял.
— А еще может начальницу твою привести, и прямо перед твоими глазами…
— Я сказал, достаточно, — Герман хлопнул ладонью по нарам. — Да и не посмеют они ее. Она княжна Ермолова. Руки у барона коротки.
— А у князя Апраксина тоже коротки?
— Князь еще неизвестно, знает ли обо всем этом деле. Впрочем, неважно. Нам надо думать, как отсюда выбираться. Что угодно — лишь бы только выйти из подвала, а там уж я вывернусь.
С этой мыслью Герман попытался сжать пальцы и призвать дворянскую шпагу. У него ничего не вышло. Это его, впрочем, не особенно удивило: внутренняя тюрьма Третьего отделения была, разумеется, построена с расчетом на то, чтобы содержать в ней в том числе и аристократов, вплоть до князей.
— Видишь, какое дело, барин, — продолжил дворецкий. — Этот черт седой себя убедил, что ты-то и есть тот, кто револьвер спер. Ну, то есть, он-то совершенно прав, конечно, но думает-то он так из-за того лишь, что ты после жандармом служить пошел. Он-то думает, что совпадений таких не бывает.
— А их и впрямь не бывает, — Герман только головой покачал. — Нет, ну, то есть, бывают, конечно, как мы видим, но я бы на его месте тоже думал, что такого быть не может.
— Вот то-то и оно, — дворецкий покачал головой. — Никак ты его, барин, не убедишь, что это случайно вышло.
— Значит, он считает, что я в Корпус внедрился, в качестве вроде как агента нигилистов… — проговорил про себя Герман. — Это логично, я бы тоже так подумал. Что это мне дает? А дает мне это возможность им манипулировать, вот что. Раз нельзя его разубедить в том, что я агент «Последней воли» или кого там еще, значит, нужно всячески его в этой мысли укрепить. Что я раскрыт, что деваться мне некуда, что я у него на крючке и хочу теперь только одного: избавиться от каторги, став двойным агентом. Заодно намекнуть, что револьвера-то у меня нет, но я знаю, где он может быть. В общем, крутить и вертеть жопой как угодно, но чтобы он только дал мне возможность из этого застенка выйти. А там…
— А там уж княжне Ермоловой наверняка будет интересно узнать, что этот ирод под нее подкоп роет, — кивнул Внутренний Дворецкий. — И ейному батюшке, князю и генералу от артиллерии, это тоже будет небезынтересно.
Одним словом, когда в замке загремел ключ, Герман уже знал, что он будет делать. Сперва начнет изображать ужас. Потом — раскаяние. Дескать, с водой в рожу ненастоящему князю — это я надерзил, а теперь осознал всю пагубность своего поведения. Теперь я, ваше высокородие, вижу, что никакого у меня выхода отсюда нет, кроме как по вашей доброй воле. Однако и просто так я не сдамся, а хочу я сперва…
На этом мысль Германа прервалась, потому что в дверях, сопровождаемая черномундирным охранником, стояла майор Ермолова собственной персоной, в синем форменном платье, с простенькой строгой прической.
— Арестованный, на выход, — произнесла она с ироничной улыбкой, наклонив голову чуть на бок.
* * *
— Но… как? — проговорил Герман негромко. Они шли уже по освещенному тусклыми фонарями коридору к лестнице, а за ними следовал провожатый. Майор распространяла вокруг себя тонкий аромат цветочных духов, столь, кажется, неуместный в этих казенных стенах.
— После, все после, — ответила Ермолова тоже почти шепотом. — Молчите.
Они преодолели несколько одинаковых коридоров и лестниц, где им не попалось ни единого человека, кроме редких часовых. Герман поражался, как это она умудряется ориентироваться в этом лабиринте и не сбиться с пути. Затем поднялись еще на пару этажей, в просторную приемную, где она расписалась в какой-то бумаге и поставила у дежурного пару печатей. Герману выдали его мундир, прихваченный, должно быть, при обыске, и он сразу же почувствовал себя увереннее, так как опасался, что по улице придется идти прямо в рубашке. И вот, спустя еще несколько минут пути перед ними открылась тяжелая дубовая дверь, и Герман вышел на улицу.
Там было прохладно, но на удивление светло, словно в очень пасмурный день. Герман, по расчетам которого уже должен был быть поздний вечер, сперва решил, что успел потерять в подземелье счет времени. Затем сообразил, что все правильно: на дворе июнь, в Петербурге знаменитые белые ночи.
В воздухе пахло сыростью и лошадьми. У Германа отчего-то закружилась голова от этого запаха — должно быть, после тюремной тишины так остро ощущалась свобода. Он почувствовал, что вот-вот рухнет прямо на грязную мостовую.
— Пойдемте, — Ермолова дернула его за рукав, возвращая с небес на землю. — Нечего стоять, вы все еще в опасности.
— Хоть теперь скажите, как вы… откуда?.. — спросил Герман, все еще ошарашенный.
— Откуда я узнала, что вы в Третьем отделении? Очень просто. Когда вы не явились на службу, я отправила корнета Никитина узнать, что с вами. Он явился к вам на квартиру, вас не нашел, но расспросил прислугу. Расторопный, кстати, молодой человек, из него выйдет толк. Кухарка и рассказала ему, что видела из-под лестницы, как вас уводили люди в черных мундирах и один в штатском. От себя предположила, что вас арестовали за «содержание проститутошной» без разрешения.
