«Не бзди, — успокаивал его давеча Гнилой, — там половина наших сидит, иди на дзюм, и пойте хором — будет все мазево». — «Да… — Алексей Михайлович влил в себя анисовой и, смачно кусая истекавшее соком поросячье ухо, подумал мрачно: — Вот и ехал бы сам, босота блатная, а не держал бы меня за шестерку».
Квасок был то, что надо, — лился в глотку сам по себе, и, выхлебав наваристый, жирный бульон, Алексей Михайлович куриные потроха трогать не стал, а, хватанув еще стопочку анисовой, в который уже раз сам у себя поинтересовался: «Что же все-таки стряслось с Гранитным Васей? Ну замочили, ну взяли общак — бывает, жизнь такая. Да вот только кто? Ни секретарши-суки, ни телохранитель этот его малохольный ничего не помнят, играют в несознанку — не иначе как упали в долю, падлы. Дело ясное — трюмить их надо».
Проигнорировав пупки в меду, депутат принялся за шашлык, зажаренный точь-в-точь как он любил — сочный, с поджаристой золотисто-хрустящей корочкой, — и, убрав его без остатка, твердо решил перевести все стрелки на зажмурившегося Гранитного, пускай у него Гнедой поинтересуется, где заказанный калган, а его депутатская совесть чиста — контракт с бабками он переслал по назначению и в срок. Чувствуя, что наелся, Цыплаков рыгнул и, с трудом одолев только половину жаворонка, элегантно сложил на тарелке ножик с вилкой крест-накрест — чтоб знали все, что он человек культурный, — и поднялся.
Денег здесь с него не брали — так скомандовала «крыша», — и, пробравшись мимо изувера Ромодановского, который угощался чем-то из огромной кастрюли на пару с Топтыгиным, Алексей Михайлович открыл дверцу лайбы и уселся в подогреваемое анатомическое кресло. От съеденного и выпитого на халяву настроение у него несколько улучшилось, но, представив, что ожидает его вскоре, он помрачнел и хмуро скомандовал водиле:
— В Гатчину давай. — При этом оба телохранителя предприняли титанические усилия, чтобы не лыбиться, и, достойно с собой справившись, степенно вздохнули.
А все оттого, что состояние хозяйской половой сферы было известно им досконально: сколько лепилы ни максали, как ни изголялись они над несчастным Алексеем Михайловичем, все было беспонтово — эрекция депутатская возвращаться не желала. Чего только он не вытерпел во имя любви — и голодал, и часами парился в сауне, и сосульку ледяную совали ему в зад изуверы медики и держали до тех пор, пока не растает, — все он испытал. Казалось, что-и нового-то ничего придумать невозможно, так ведь нет — объявилась какая-то умелица, лечившая по старинным римским рецептам и дававшая гарантию стопроцентную.
Наконец выбравшись из города, «вольво» покатила по Киевскому шоссе, и, хотя держала она на шипованной резине дорогу превосходно, быстро ехать Цыплаков не разрешил: депутатская жизнь у него одна и расставаться с ней он пока не собирался.
Наконец миновали Гатчинские ворота, оставили позади красивейший когда-то парк и, свернув налево, оказались около двухэтажного особняка с завлекательной надписью у входа: «Центр нетрадиционных методов лечения». Секунду Цыплаков сидел в машине неподвижно, видимо собираясь с духом, потом крякнул и, не глядя на подчиненных, вышел и начал медленно подниматься по выложенным мрамором ступеням к внушительной дубовой двери.
Как только он за ней скрылся, экипаж сделал музыку погромче, с энтузиазмом закурил хозяйский «Давидофф», и водила, молодой широкоплечий мужик с рассеченной левой бровью и широкими разбитыми ладонями, сказал:
— Серый, ты «зубило» белое метрах в пятидесяти от нас сечешь?
Тот, к кому он обратился, шустро повернул здоровенную, коротко стриженную башку на толстом обрубке шеи и, всмотревшись в опускавшуюся темноту вечера, отозвался:
— Засек, — и, вопросительно глянув на рулевого, буркнул: — Не возбуждает.
Водитель затянулся и негромко сказал:
— Я ее срисовал на выходе из города, она конкретно ведет нас. При Дипе говорить не хотелось — вдруг захезает.
Третий цыплаковский телохранитель, бывший спецназовец из кагебешной «Волны», хрустнул костяшками пальцев и предложил:
— А может, прижать его сейчас и отбить у экипажа нюх, чтобы весь интерес сразу пропал?
В это самое мгновение, как будто услышав его, из «зубила» кто-то вышел и неторопливой, гуляющей походкой направился к иномарке. Отработанным, доведенным до автоматизма движением цыплаковская гвардия выхватила стволы и, дослав патроны в патронники, замерла, подобно барсу в засаде, а мужичок из «девятки», оказавшись усатым и вежливым, тихонечко постучал в водительскую дверь «вольво», а когда стекло опустилось, сказал ласково:
— Спокойной ночи, — и щелкнул при этом пальцами.
Сейчас же на сидевших в иномарке храбрецов навалилась неудержимая зевота, головы их бессильно свесились на грудь, было слышно, как упали пушки из их расслабленных рук, и стражи депутатской неприкосновенности захрапели громко и страшно.
Информация между глав
Настроение было отличным. Хоть и двенадцатилетний, «мерседесовский» «двигун» уверенно тянул тяжело груженную машину по дороге и расходом соляры вызывал у сидевшего за рулем Ивана, Кузьмича Скворцова самые нежные к себе чувства. «Умеют делать, сволочи», — уважительно подумал он об империалистах и, вспомнив дубовые педали «МАЗа», на котором когда-то возил щебень, вздрогнул и, сплюнув, сказал вслух несколько странно: «Москва Воронеж хрен догонишь».
Из себя был он мужиком высоким и плечистым, и хоть давно уже перевалило за сороковник, а напарник Мишка постоянно кличет его Иваном Кузьмичом, но давешнюю-то плечевую, что волокли, наверное, верст пятьсот, драли с ним на равных, да еще как, — известно ведь, что старый конь борозды не испортит. Да и вообще, все в этом рейсе сложилось путем: солярка подвернулась левая, и на ней удалось «подняться»; на «парахете», куда привозили груз, земляков приняли радушно и, до отвала накормив, презентовали еще каждому по мешку соли — дома пригодится, — а подвернувшаяся шкуреха оказалась девушкой ласковой и без претензий.
Заметив здоровенный знак-указатель: «Ленинград», неподалеку от которого виднелась скромная табличка: «Санкт-Петербург», Иван Кузьмич ощерил крепкие еще, прокуренные зубы и, представив, как после баньки напьется пива с зажаренными до хруста охотничьими колбасками, даже застонал, не забыв, однако, сбросить скорость до шестидесяти, как и было положено.
Отметив про себя, что при торможении машину никуда не ведет, он перестроился в правый ряд и, въехав в город, начал ее придерживать, чтобы красневший впереди светофор миновать по зеленому. Неожиданно на секунду он как бы потерял сознание — перед глазами возникла непроницаемая пелена, а затошнило так сильно, что через мгновение его буквально вывернуло наизнанку, и, когда все это прошло, не осталось никаких чувств и мыслей, кроме бешеной злобы и ненависти ко всему окружающему.
