Ознакомительная версия.
— Брось, Саша, ушибло мужика.
— Ха! Молчу.
Механик тихо начал что-то рассказывать.
— Что у нас плохого? — спросил я, подходя ближе.
— В дом не пускает, Алексей Георгиевич, вот же куркуль махровый, — заругался Александр, недовольный уже первыми сведениями, — говорит, что на летней веранде чай соберёт. Нужен нам его жидкий чай с травой! Лучше бы вообще связать его, ненормального. Тугой какой-то дяхон, и морда у него странная, словно завороженная. Он, поди, тут с нечистой силой поручкался.
— Эко, молодой-то у нас, командир, глянь, ну во всём разбирается! — усмехнулся Мозолевский.
— Отставить подозрения и разброд в рядах. Миша, докладывай, чего выяснил.
А выяснил он вот что.
Вертолёт упал возле заимки или зимовья, как говорят на северах, стоящего недалеко от приметного на реке места с двумя ручьями-речками. Среди старожилов этих краёв первый ручей, Никаноровский на карте-пятисотметровке, в просторечье назывался Пьяным. Когда-то баркасы, проводившие дальше на плотбище караваны длинных дощатых лодок-илимок с работниками, останавливались возле него, и люди выходили на берег, чтобы перекусить да выпить, отмечая тем самым прохождение долгого и сложного участка пути. А на другой стороне в Сым впадает более мелкий ручеёк, на картах не обозначенный, шумный только весной. Его тоже назвали соответственно — Перекур.
Возле этих речушек на бережку лодочники и останавливались отдохнуть физически, готовясь на время стать лямщиками — при низкой воде пару километров гружёные илимки нужно было тянуть вверх по реке. Во время войны, да и после неё, в сороковые годы прошлого столетия, в бригадах числилось много женщин, которые старались даже временный лагерь обустроить основательней, уютней. Они организовывались на Перекуре, с женской мудростью не желая соседствовать с шумными и беспокойными под градусом мужиками. Эти разбивали свой лагерь напротив, на Пьяном.
На старых картах место отмечено, как займка Шаманское, на новых его вообще нет, даже отметка «нежил.» отсутствует... Люди в этой точке обосновывались и бросали, снова приходили и опять покидали место, за годы многие попробовали зацепиться. Одно время заимку использовали промысловики, потом она сгорела, в девяностых годах новую избушку строила перебравшаяся сюда с Дубчеса небольшая семья старообрядцев-беспоповцев, сохранивших старое название жилья. Они традиции уважают, и в такой преемственности ничего зазорного не видят.
— Егеря где?
— В избушке трупы, внутри там и лежат с самого обнаружения, — ответил мне механик. — Или уже не лежат.
— Что, и ты загадками заговорил? — повысил я голос.
— Связать заколдованного! — опять предложил Санька.
— Брысь! Тела целые? Стоп, я не понял, а как же их медведи не разобрали по косточкам и тряпочкам?
— Там щеколда двусторонняя с секретом, можно открыть-закрыть с любой стороны. Незаметная прорезь для открытия снаружи и фиксирующий штифт изнутри, встречаются такие системы. Не хочешь, чтобы вошёл кто, фиксируй изнутри. А дверь всегда надёжно закрыта.
— Ясно... Фотографий, как я понял, он не делал.
— Куда уж там…
— На карте указал точное место?
— Ага, кроки накидал, вот, смотри.
— Что такое кроки? — Василиев тут же сунул нос между нами.
— Схема простейшая, рукописная, неуч, как ты ЕГЭ в школе сдаешь? — Мозолевский легко щёлкнул любопытного по кончику носа.
Самое хреновое заключается в том, что промысловик, как он уверяет, о произошедшем на заимке толком ни черта не помнит, и стоит на этом твёрдо. Вертолёт сгоревший, мол, видел, тела тоже, оружие при них. А дальше — замок.
Вздохнув, я огляделся.
Птиц нет, не даёт мне это покоя. Плохо, не люблю, когда птицы отсутствуют. Я с ними всегда общий язык нахожу, кормлю, разговариваю, даже развлекаю, дружу, можно сказать, как с кошками. А они мне помогают.
И в целом, мертвенно как-то вокруг, это настораживает. Обычно прибрежный, а не матёрый таёжный лес — а здесь он постепенно наступает на бывшее жильё — полон жизни: треск, чириканье, мявканье, писк, ворчание, шуршание… Над вымершей фактории стояла тишина, звенящая, неприятная. Если ушибленный чем-то Шведов действительно что-то там собирает на стол, готовит-режет снедь, а не медитирует истуканом в зеркало или на угол дома, то делает он это совершенно бесшумно, молодец.
— Саша, ступай-ка ты к метеостанции, осмотрись, а потом пройдись по посёлку, нежно, со слухом, может, и заметишь полезное. Не боишься?
— Ещё чего! — возмущённый пацан скинул с плеча «Ремингтон».
Механик дождался, когда Сашок отойдёт, секунду подумал о чём-то и изрек:
— С нами он идти туда напрочь отказывается.
— Отказывается? Не понос, так золотуха… Мозги у него совсем закоптились. Неужели он настолько испугался?
Мозолевский сжал губы, покачал головой и почему-то вытер пот со лба. А мне всё постоянно мерещилось, что со стороны леса, подступающего к фактории с севера, из-за еловых стволов за нами, как и недавно на стоянке, следит жутковатый звериный или ещё чей-то глаз, тщательно выбирающий момент для нападения. Повернувшись, я заметил, что и Михаил, как бы небрежненько, но очень внимательно оглядывает тайгу за избой, правой рукой сжимая погон СКС.
— Что, тоже показалось? — натужно усмехнулся я.
— Покажется тут, — прошипел сквозь зубы механик и перекрестился.
Я пожал плечами и последовал его примеру.
Промысловики — люди более, чем тёртые. Перетёртые и слепившие себя заново, они в своём очень непростом ремесле много, чего повидали, ко всему привычны, и напугать их до такой степени очень, очень трудно.
— Что же там творится, на Шаманской? — вырвалось у меня. Ответа от механика, впрочем, я не ожидал. — Названьице бесовское.
— Идёт, — предупредил механик.
— Ща я у этого тетерева спрошу, — пообещал я зловеще.
— Не прессуй его, командир.
— Да ладно… Он внутренне стойкий, вон, какой двор отгрохал.
Доброе у него хозяйство, богатое, накопил трудом, честно. К дому пристроена закрытая веранда за стеклом и с резной фигуркой орла на фронтоне, справа от избы располагается хорошая баня, рядом амбар, а слева ещё какая-то хозяйственная постройка. Летняя кухня белеет в углу напротив, чистенькая. Гараж, похоже, пустой, потому что два автомобиля стоят под длинным и широким навесом: от дождя защищает, быстро обдувает, ржавчина не полезет, плесени не будет. Тут вообще сухое место. Хотя навесов у него настроено много, почти треть двора под ними. Верстак, рабочий стол с двумя тисками, вертикально-сверлильный станочек, разобранный лодочный мотор, запчасти. Слева распятием красуется ещё не выделанная шкура огромного лося.
Над высокой трубой дома затейливо заклубился синий дымок, значит, действительно что-то там собирает. Вытянутое прямоугольником подворье заботливо огорожено горизонтальным штакетником, возле ворот стоял небольшой прицеп с толстыми сосновыми чурками. Вдоль штакетника высажен декоративный кустарник. Деревьев нет. Есть небольшой чум, самый настоящий, но не для жилья — это коптильня для рыбы.
— Артём Павлович, тут говорят, что отказываешься ты от содействия опергруппе, это так? Нехорошо, нехорошо. Мы, значит, прибыли по сигналу, а ты ерепенишься.
— Ни за что, — коротко молвил он.
— Ух, ты! Так дело не пойдёт. О том, что увидел, говорить не хочешь, показывать лично не хочешь…
— По приговору суда не пойду!
— Доведешь ты меня сейчас до военно-полевого суда, товарищ Шведов, — прошипел я гюрзой, с неудовольствием наблюдая язвительно-понимающую гримасу на лице Мозолевского. — Ещё и приговор озвучу, как оперуполномоченный с мандатом,
Он сразу вжал голову в плечи, странно прищурился, и я увидел, как его глаза начали затягиваться сизой пеленой. Губы задрожали. И вздрогнул.
— Ты чего? — послышался голос Миши.
Артём вздрогнул ещё раз — могло показаться, что отшельник кашлянул. А потом Шведов мелко затрясся, не в силах больше сдерживаться. Его переломило пополам от тугого гортанного воя, не показного, мастырного, а из груди, настоящего, страшного. Он стукнулся трясущейся головой о стену избы, и тут же прижал руку к виску.
Подошедший Васильев, который хотел, было, что-то сказать, увидев это, потрясённо замер.
Зато прорвало хозяина фактории.
— Мужики! Я же понимаю! Вы считаете, что я с катушек соскочил! Дык и я не тупой, сам знаю, что мне на Шаманской крышу пробило, крепко, чувствую! И в зеркале свою рожу перекошенную вижу! Знаете, почему я туда ехать не хочу, хоть и сам почти не помню, что было? Знаете, а? Да, боюсь! — с вызовом проревел Шведов последнюю фразу. — Но не жути той таёжной, а ещё одного пробоя, окончательного, крайнего, после которого меня только в дурку уложить останется, под сульфазинчик! А теперь оно уже и сюда пробирается!
Ознакомительная версия.
