«Что же, падре, — и нам теперь удавиться? может, и вы удавитесь вместе с нами — заранее, пока не пришли терминадос? или думаете, что дон Антонио насытился кровью в Монтеассоно и не пошлет их сюда? что вы станете делать тогда — выйдете им навстречу с крестом? разве они помилуют вас или хоть кого-то в этом селе?»
Падре сидит за столом сгорбившись, упершись сжатыми губами в ладонь, обхватившую кулак. Он молод, он стал духовным отцом недавно, он поднялся вверх по реке в надежде принести своему народу то, чего здесь так не хватает, — образование и медицинскую помощь. Терпение, настойчивость, постепенность, доброта — вот его оружие. Он не настолько наивен, чтобы рассчитывать на скорые перемены к лучшему. Он всерьез думал о будущем — десять, двадцать, тридцать лет; ведь кто-то должен заложить основы, чтобы алуче в будущем жили, как достойные люди. Епархия оценила его стремление — кому как не ему быть пастырем среди шонко; не зря же существует отлаженная система отбора кадров из индейцев — миссионерская школа, семинария и далее — до рукоположения. Послать сюда креола или метиса — ему не будет доверия, да еще занесет с собой городские идеи, станет возмущаться, конфликтовать, писать в газеты или заведет гарем из духовных дочерей, сопьется или сбежит. А индеец — он знает, как себя вести. У него в крови умение уступать силе.
Расчет оправдался, паства приняла его.
И вот — проверка на умение уступать.
«Выступить с оружием, — глухо говорит падре, — подобно смерти».
«Умереть воином легче, чем жить скотиной».
«Ты говоришь так потому, что тебе нечего терять».
«Скоро и вам нечего будет терять, падре. Не завтра, так через год».
«Подумайте о других людях — что станет с теми, кого вы позовете за собой? с их женами, детьми?»
«Я знаю, что станет с ними, если мы будем сидеть сложа руки. У терминадос не только винтовки — у них есть другое оружие, как факел на длинной ручке, оно выплескивает горящий бензин. И все горит. И люди тоже».
«Моя жена сгорела», — говорит кто-то из пятерых.
«Надо уходить», — вслух думает падре.
«На запад, в резервацию?»
«Куда угодно. Я должен увести людей отсюда».
«И вы уйдете, падре?»
«Мне верят — я смогу их увести».
«Значит, вы тоже уйдете…»
«Мой долг — спасти людей, пока это возможно. Они поймут, что здесь нельзя оставаться».
«Навряд ли. Я говорил им, что было в Монтеассоно — они верят, но уходить не спешат. Они будут ждать до последнего. Как же можно вот так уйти, бросить землю, урожай? что вы им пообещаете такого, чтобы они решились уйти?»
Падре молчит.
«Они подумают, что дон Антонио вас подговорил убедить их оставить землю».
«Я не предатель».
«Знаю, падре, вы порядочный человек. Но как люди посмотрят на ваши уговоры?.. Ничего из этого не выйдет».
Падре строит в уме какие-то сложные планы, когда его; спрашивают вновь.
«Вот они останутся — а вы, падре?»
«Не убий, — нашептывает падре знакомый голос ангела-хранителя, — не убий. Придумай что-нибудь, ты же неглупый человек. Что тебе стоит переиграть этих пятерых озлобившихся мужчин? Твои аргументы весомей, на твоей стороне страх, обычный страх, ты в состоянии запугать свою деревню, обратить плач бокаро себе на пользу, показать шонко их будущую судьбу… наконец, ты можешь — чего не сделаешь ради спасения стольких жизней? — призвать на помощь дона Антонио — да, самого полковника Оливейра, почему бы нет?! дай ему знать, что шонко колеблются, и нужно лишь слегка, для виду, показать, кто хозяин на Рио-Амарго — без жертв; достаточно вертолету пару раз пройти пониже, над крышами хижин, стегнуть пулеметной очередью по воде, бросить в реку гранату, чтобы вода поднялась столбом. Извести его о своем намерении освободить землю мирно, потихоньку — и будь уверен, он с пониманием отнесется к тебе, даже, быть может, заплатит за услугу из средств, сэкономленных на очередной истребительной акции — разве тебе не нужны деньги на учебники для детворы, на лекарства? ты одним махом и обезопасишься от дона Антонио, и сохранишь лицо пастыря, истинного пастыря, почти Моисея, уводящего страждущих из рабства в землю обетованную. Ты сумеешь организовать приход и в резервации… а впрочем, если ты избавишь деревню от резни, тебе не обязательно подражать Моисею в мелочах и тащиться вниз по реке, а потом в кузове грузовика на запад; с уходом шонко край не обезлюдеет, выше по течению есть другие деревни, где ты можешь с тем же успехом исполнять обязанности и пастыря, и платного агента полковника Оливейра — конечно, ты будешь тогда напоминать не столько Моисея, сколько крысолова из Гаммельна, но если избрать такой путь, то стоит ли терзаться по этому поводу? что же ты тянешь с отповедью этим безумным бокаро? сосредоточься и срази их словами Писания — „Мне отмщение и аз воздам“, — чтобы они оставили свою гибельную затею и уповали на иную, высшую месть, на неотвратимое воздаяние от Господа, чтобы пустая мечта выйти впятером против головорезов дона Антонио не бередила им душу и не заражала Других, тоже обездоленных алуче. Напомни им, чем кончали во все времена безрассудно отважные вожди алуче. Алуче давно мирный — нет, замиренный, нет, усмиренный — народ, пусть многочисленный, но рассеянный по карте, робкий, забитый… э-э, падре! куда это повернули твои мысли?! ты что, ничего лучше измыслить не можешь? ладно, положим, иудины сребреники тебе претят, рухнуть под пулями со словами прощения убийцам противно твоей гордости, но подумай-ка — ты ведь никогда, даже в шутку, не держал в руках ничего огнестрельного! А заповедь?! ты, христианин, забыл заповедь? — не убий!»
Все смотрят на священника.
«Как воин, — твердо говорит падре. — Приходские деньги я без согласия людей тронуть не могу, но у меня самого есть немного денег — кажется на пару винтовок хватит».
Сплюнув от досады, невидимый ангел-хранитель прощается с падре уже другим тоном.
«Был ты дикарем, язычником — так ты дикарем и остался, сколько тебя не шлифовали в семинарии. Подумать только! взяли пащенка, индейское отродье, отмыли, обстригли, кишки от глистов прочистили, грамоте обучили, Писание тебе растолковали, вроде наставили на путь истинный — так нет же, вспомнил, какого он рода-племени! тоже мне — воин шонко!.. тьфу, пропади ты пропадом! — отплевывается ангел уже не от падре, а от древнего бога-ягуара, который урчит и хищно скалится на него из угла. — Все вы тут сгинете! ой!!.» — ангел с жалким писком, отчаянно хлопая крыльями, кое-как выныривает через оконце, оставив в пасти ягуара с десяток белоснежных перьев.
Никто из присутствующих не замечает, как шла борьба за душу падре — ведь ангел и ягуар лишь тени, отражения его борьбы с самим собой; для других они — не больше, чем зыбкий отсвет керосиновой лампы на побелке дощатых стен домика.
