«Эй, индиос! — орет-надрывается бригадир так, что его слышно и без „уоки-токи“. — Туда-сюда, давай цепляй, вира, майна, драть-разодрать!..» — работа, как всегда, горит, в порту с работой вечный пожар; бригадир скачет кузнечиком, несмотря на объемистое пузо, а раскосые смуглые грузчики — один к одному подобраны — работают размеренно и несуетливо, как часовой механизм.
«Обратите внимание, — замечает Герц, — вот пример того, как не следует себя вести. Он называет их „индиос“ — индейцы; привык ли он так к ним обращаться или забывается в горячке — все равно для них это звучит оскорбительно. Если хотите произвести впечатление воспитанных людей, сначала узнайте, к какому народу или племени они принадлежат, и запомните название. Сейчас вы убедитесь, насколько это лучше… Сеньор, на два слова!»
Бригадир подходит. Ему кажется, что его позвали на родном языке — такое заблуждение бывает у всех, с кем бы Герц не заговорил; Герц старается, чтобы это не было слишком заметно, но сейчас не тот случай, когда надо скрывать свои способности.
«Из какого племени ваши рабочие?»
«Эти? они алуче, сеньор, но зачем… а! вы, должно быть, приехали изучать индейцев».
«В некотором роде — да… Спасибо. Извините, что оторвал вас от дела».
«Итак, алуче, — Герц будто читает лекцию студентам. — Самоназвание группы племен, включающей алуче-виера, бокаро, шонко и амаконас. Их земли — север и северо-восток страны».
«Там и наш район…» — припоминает Аник.
«Вероятно, мы еще встретимся с алуче. Поэтому нам не мешает с ними познакомиться. Идемте».
Герц сдвигает шляпу на затылок:
«Алуче!»
Грузчики — все как один — оборачиваются к нему, чего редко удавалось добиться бригадиру.
«Добрый день».
«Буэнос диас, сеньор», — отвечают некоторые; вся команда разглядывает гринго, который так неожиданно вежлив с людьми. Впрочем, никто из алуче не обольщается. Не горюй, если белый назвал тебя псом, но и не радуйся, если назвал другом. Свинью тоже любят, прежде чем зарезать.
* * *
— Я алуче, — сказала Ана-Мария, — От своего народа не отрекаются.
— М-м-м… не все так считают. — Клейн сдержал зевоту.
— Да точно, алуче. Алуче-амаконас, — убежденно сказал Аник, надеясь на поправку Аны-Марии, — и не ошибся.
— Нет, сеньор, — бокаро.
— Вон что — бокаро… Хм… — Клейн дернул бровями. — Не знал. Это меняет дело. У нас мир с бокаро.
— Мир с бокаро — у ВАС? с каких пор? — Ана-Мария немного опешила.
— Уже давно. Отдай ей «троупер». Адьос, сеньорита.
— До встречи, Марсель.
И они ушли, впопыхах забыв на тумбочке несколько мятых сотенных купюр; еще пару таких бумажек Аник «забыл» в кармане Марсель — да так ловко, что она и не заметила. Но окровавленные брюки они унесли с собой.
Дорогой они молчали, но где-то на середине пути Клейна прорвало:
— Разведчик хренов…
— Знаешь, — невинным голосом ответил Аник, — я с ней не спал, чтобы узнать, какая у нее татуировка — бокаро или амаконас… и в щелочку не подглядывал, пока она переодевалась.
— Следопыт Кожаный Чулок, — гудел Клейн себе под нос, — Зоркий Сокол, твою мать… Студенточка, смугляночка — ага, и с пушкой…
— Ты тоже молодец — что ты бросился на нее?
— Сам говоришь — привычка… она наметилась стрелять в Марсель.
— Как ты-то не выстрелил…
— Вот и я удивляюсь. Наверное, подумал: «Ну, хлопну я ее, а что потом?»
— Это верно… Как рука — ничего?
— Заживает уже.
Две ампулы из аптечки Аника здорово подхлестнули в Клейне процессы регенерации, и без того довольно быстрые у воплощенных; не окажись у Аника аптечки — впрочем, у него карманы всегда набиты предметами первой необходимости, — он бы промаялся с рукой до завтра. А так — глядишь, к полуночи и затянется. Клейн за какой-нибудь час сильно осунулся; в первую очередь восстанавливалась потерянная кровь, а раньше того — объем крови, для чего организм спешно гнал в кровеносное русло всю не слишком нужную жидкость из тканей. Неповрежденной рукой Клейн опрокинул в себя несколько банок тоника — жаль, напиток без соли.
— Что это? гнильем пахнет…
— А ты забыл про мышку?
— Разрядилась, бедная…
«Прокол, — думал Аник, — прокол капитальнейший… Достанется нам от шефа. Но кто мог знать?! из какого она племени — в документах не указано. Ана-Мария Тойя — возраст, подданство, все. Студентка нефтехимического коллежа. Ну даже если бы я выяснил, что она алуче… а что алуче четыре племени, это есть лишь в справочниках, мелким шрифтом. И не все алуче боевые; надо знать район и с кем район враждует — с правительством, с наркосиндикатом или с землевладельцами… Нет, моя совесть чиста. Я и в компьютер „имми“ проник, чтобы собрать о ней сведения — ни слова об алуче, одно участие в запрещенном студенческом движении… Одно кстати — за пальбой Марсель в дом без мыла проскочила. Это хорошо. Все остальное плохо».
Уже почти у дома Аник еще раз включил радар на поиск объекта Радио-3. Дисплей быстро выдал результат локации: «Объект в секторе север-восток-восток на отметке 68 градусов, дистанция около 18 километров».
Объектом Радио-3 были часы Аника. Раз в секунду они подавали сигнал, позволявший их запеленговать; перемещая радар, легко было вычислить, где находится объект, а дисплей показывал положение его на карте.
Пока часы на руке Марсель, найти ее будет несложно. Плохо, если она снимет их и забудет надеть; правда, локатор улавливал пульсацию заряда Марсель, но на дистанции десяти — двенадцати километров бледное свечение заряда терялось в океане радиопомех — у нее очень слабый заряд.
Где-то внутри пульта на пленку ложилась запись разговоров в квартире Долорес.
Марсель оставалось жить чуть меньше пятидесяти четырех часов.
* * *
Ана-Мария набрала в таз теплой воды, зажала под мышкой большую губку и вышла в прихожую — надо смыть кровь; после можно подумать, как заделать следы пуль в дверном косяке и в стене над тумбочкой.
Вышла — и остановилась.
Кровь выглядела очень странно.
Ана-Мария видела много крови. Обычно кровь через три, может, через пять минут начинает свертываться, понемногу становясь студенистой, а потом высыхает.
Эта кровь вела себя иначе. Она УЖЕ высохла так, будто оставалась на полу неделю-две — от крови остались тонкие, мелко растрескавшиеся темно-бурые корочки. Поскрести, подмести — вовсе ничего не будет.
И крови стало меньше — она словно таяла или испарялась. Или обесцвечивалась — неясно, что с ней происходило, но кровь исчезала, исчезала почти на глазах с еле слышным сухим потрескиванием.
