…Сперва они ехали вдоль брошенных полей. Ехали долго, тугой ветер бил в лицо, холодя щеки, мотор ревел, и дорога ложилась под колеса, оставляя позади все ямы ухабы и прочие прелести. Потом выскочили на участок с неубранной кукурузной, и стало еще хуже. Здесь прошла война. Петляющий проселок оказался основательно разбит танками, появились следы боев: прямо на обочине стоял брошенный и весь издырявленный немецкий грузовик, чуть подальше, на лысом, обгорелом холме застыла наша сожженная тридцатьчетверка. Когда дорога объезжала здоровущую лужу, пришлось снизить скорость уж совсем до минимума, очень сильно пахнуло запахом разложения, и Виктор увидел лежащую в каком-то десятке метров от дороги неряшливую, черную кучу тряпья, из которой блестел белый оскал зубов. Он почувствовал, как зашевелились волосы на теле и как сзади на сиденье заерзал Палыч, устраивая автомат поудобнее. Потом проселок превратился в сплошную колею, и стало не до гляделок.
Изначально никаких поездок не планировалось — с утра Саблин сводил на прикрытие переднего края шестерку и по плановой таблице должен был лететь еще, но не случилось. Великолепная ранним утром погода стремительно портилась, а вылетевший накануне на перехват вражеского разведчика Ларин вернулся на аэродром один. Как оказалось, разведчика они не догнали, а у его ведомого, Камошни, засбоил мотор, и ему пришлось садиться в поле, неподалеку от Матвеева-Кургана. Сразу же туда свозили на По-2 техника — оказалось, что на истребителе сломался бензонасос. Привезти самолетом новый оказалось невозможно — к обеду небо сильно затянуло, а из двух ремонтных летучек она оказалась в отъезде, а вторая отказалась заводиться. В итоге на "консилиуме" Саблин предложил привезти новый насос мотоциклом, временно реквизировав последний у Иванова, и сам вызвался перегнать самолет обратно. Почему-то Шубин эту идею одобрил, Шаховцев выделил двух техников, насос закинули в люльку, да и сам мотоцикл нагрузили так, что он стал напоминать лавку старьёвщика и Виктор поехал. Разумеется, не забыв прихватить с собой ружье — вся эта эпопея затевалась им только ради возможности беспрепятственно поохотиться.
Они долго колесили по проселочным дорогам, мимо пустых деревенек и заростающих бурьяном полей. Проезжая мимо утопающего в зелени хутора, и мазнув взглядом по темнеющей за огородами крайних домов балке, Виктор остановился. Хуторок был знакомый, именно здесь, полтора года назад, одна из местных пыталась сдать его немцам. Виктор зачем-то зарядил пистолет, развернулся и поехал в сторону беленых стен. Долги следовало отдавать…
Нужную хату пришлось поискать: все-таки он был здесь зимой, ночью, вдобавок заходил от огородов. Однако нашел. За полтора года произошло множество изменений. За хатой обнаружился приличных размеров огород в котором возилась какая-то женщина, исчез перекошенный плетень, исчез и валявшийся во дворе мусор. На шум от их прибытия откуда-то из-за сараев выскочила мелкая косматая собачонка, зашлась истеричным лаем. Виктор увидел, как работающая на огороде женщина бросила работу и поспешила к ним.
— Палыч, — Виктор попытался пнуть, успевшую надоесть своим тявканьем собачонку, но не преуспел, — глянь, кто в доме. Куда автомат убираешь?
— А на кой он мне, — усмехнулся Палыч в усы. — Ты с кем-то воевать собрался?
— Вон с того угла я немца снял, он тут шел, — Саблин показал пальцем, — а вот тут второго… твоим ножом.
Палыч только усмехнулся и, демонстративно закинув ППШ подальше за спину, направился в хату.
Виктор видел Людку всего один раз, ночью, но узнал бы ее из тысячи. С огорода, вытирая руки какой-то тряпкой, шла именно она.
— Здравствуйте. Вы что-то хотели? — она смотрела на него без страха, со спокойным удивлением, каким смотрят на незнакомца. Она явно не узнавала ночного визитера поуторалетней давности. За это время женщина сильно изменилась, похудела и вообще выглядела очень неважно, напоминая облезшую, больную собаку.
— Вы что-то хотели? — повторила она. — Еду не продаем, самим есть нечего.
— Ну здравствуй Люда, — ласково пропел Виктор, — вот и свиделись…
— Вы мабуть спуталы, — Отрицательно качнула головой она, удивленно рассматривая Саблина. Узнавания в ее глазах так и не промелькнуло.
— Ну как же? — еще шире улыбнулся он. — Я как раз в этом сарайчике сидел, который теперь без двери почему-то. А ты в него зашла. А потом немцев позвала. Ну, вспомнила?
На ее лице не дрогнул ни один мускул, только глаза вдруг стали мертвые, безжизненные.
— Ни, — деревянным голосом сказала она, — ничого такого нэ було.
— Дывысь, забалакала, — мрачно усмехнулся Виктор, — а тогда чисто пела… Ладно тебе отпираться. Я знаю… ты знаешь, что я знаю. Допрыгалась, сучка…
— Ты мене спутал, — упрямо повторила она, — я тэбэ нэ бачыла нэ коли.
Виктор залепил ей оплеуху. Она упала, но тут же поднялась на ноги, обреченность в ее глазах сменилась ненавистью.
— Не сдох, савецкий, — женщина плюнула в него кровью, но не попала. — Шо ж ты теперь хочешь? — она вдруг ухватила стоящий у стены дрючок, размахнулась. Ударить Виктор ей не дал, снова сбил с ног оплеухой. Люда покатилась по земле, пачкаясь в пыли, попыталась встать, но руки не удержали, и она ткнулась лицом в пыль. Платок сбился с ее головы, обнажив темные, давно не мытые волосы, Она снова сделала безрезультатную попытку встать и горько рыдая скорчилась в пыли.
— Вить ты чего это? — В дверях, показался Палыч. На руках у него сидел карапуз лет двух-трех, за штанину техника держался другой, постарше, лет пяти-шести, чумазый, в замызганной рубашке до колен.
Увидев картину во дворе, меньший карапуз поднял ор, больший кинулся на Виктора.
— Не тронь тетьку, уйди, уйди хад.
Маленькое, тщедушное тельце врезалось Саблину в ногу, бессильно осело в пыль и кинулось к распростертой Людке.
— Теть Люд, шо з вами, теть Людь взтавайте…
Она пыталась подняться, но сил не было. Кровь и слезы на ее лице запорошились пылью, одеждатоже. Людка сейчас сильно напоминала грязную кучу тряпья. Дите вцепилось ей в одежду и из глаз его лились буквально ручьи. Виктор смотрел на все это с ужасом. В душе всколыхнулось что-то давным-давно забытое, но оттого не менее горькое и страшное.
— Вить, да ты чего творишь, паскудник? — Палыч пошел вдруг пятнами. — За что ты ее так?
— Это она меня немцам сдала, — убежденность в своей правоте почему-то поуменьшилась.
Палыч задумался, закряхтел. Ребенок у него на руках заходился ором, и он его отпустил. Оба карапуза сразу же прилипли к распростертой Людке.
— Тогда… не знаю, — задумчиво сказал он. — Но бить, точно не стоит. Напиши куда следует, пусть посидит лет несколько, подумает. Детей в детдом сдадут, не пропадут они…
