– Работа из-под носа уходит, чему радоваться-то?
Майор усмехнулся, подковырнул:
– Хотел небось все в одиночку? Охоч до риска, охотник! Но тут на всех хватит. Это тебе не шагающие мины дезактивировать.
– У вас-то харч казной оплачен, можете не напрягаться. А подели-ка премию на двадцать, вот и будет шиш без масла.
Селиван без энтузиазма тыкал гнущейся вилкой в скользкие рожки. Тетя Маша показалась в окошке раздачи, глянула в его тарелку, неодобрительно покачала головой.
Ведь вроде уже почти завязал, корил себя Селиван. Хватит уже по лесам ошиваться, играть в кошки-мышки с отбившейся от рук техникой, подставляться под лишнюю дозу. Последний раз, последний раз… Уж больно бонус серьезен – Транссиб, главная магистраль государства, личный патронат правительства. Аркадий Львович встал перед мысленным взором, презрительно шевельнул бровью.
Деньги – это не просто мерило успеха. От денег зависит, какой фильтр будет очищать воздух в твоем шатре. Позволишь ли ты себе пылеотталкивающую одежду. Сколько нанокюри осядет у тебя в желудке, лимфе, костях после каждого приема пищи. А случится худшее, то где ты его встретишь – под присмотром томских врачей-волшебников или на надувных нарах в тайшетском хосписе.
Совещание длилось до самого ужина. Мальчишка вывалил такой ворох информации, что саперы сидели с открытыми ртами. Да и Селиван, чего уж там. Иллюстративного материала, конечно, у Юры Стромынцева почти не было – несколько чертежей узлов да мудреные химико-механические формулы. Зато куда больше он мог сказать о точках входа – спрятанных в зоне действия подземных хранилищах, обеспечивающих «волков» заряженным «киселем» для дрейковских батарей и почти неограниченным боезапасом.
Селиван подумал, что ему было бы жаль просто так, за здорово живешь, сливать столь ценные знания. Но мальчишку это, кажется, не заботило. Наивный, решил, наверное, что его уже приняли в команду…
После ужина охотник вышел из шатров, бросил взгляд на нуклидку, с удовольствием снял респиратор. Ту-ум, ту-ум, где-то за дутой стенкой играла музыка, только басы прорывались наружу.
– Дед! – крикнул Селиван мойщику. – А где теперь голубятня-то?
Старик вылез из будки, подошел к охотнику, придержал его за рукав. Сощурился, вытянул палец в поле.
– Видишь, березка одинокая? Вот от нее – все под горку, к реке. Найдешь, не заблудисься.
С косогора открывался безмятежный вид на излучину реки. Маленький белый фургончик с вытянутой стрелой катапульты издалека казался сделанным из конструктора. Вдоль берега шла накатанная полоска земли. Рыжее солнце выбралось к вечеру из облаков и от горизонта, настилом, пустило длинные четкие тени.
Селиван подошел к дверям фургона, на секунду прислушался, деликатно постучал. Изнутри послышался смех, что-то подвинули, щелкнула задвижка. Секунда – и Рита, славная Рита, повисла у Селивана на шее.
– Сапер-одиночка! Охотник на мясорубки! – Она стиснула его в объятиях, отстранила, критически рассмотрела.
Провела рукой по бороде, приподняла бандану, вынесла вердикт:
– Хорош собой как никогда! Седины нет, язв и облысения не наблюдается, рожа наглая, местонахождение правильное! Заходи!
Макар уже что-то цедил по стаканчикам, из холодильника на стол явились диковинные яства типа сырокопченой колбасы, овсяного печенья, маринованных огурцов.
– Только схватись за нуклидку – в глаз получишь! – подмигнул Макар. – Со свиданьицем!
Хрусткий огурец лопнул на зубах соленой влагой, потушил жидкий огонь.
Супругов иногда объединяли в одно смешным именем Макарита.
Птицы-неразлучники. Островок бесшабашного счастья посреди океана упадка и тревог. Когда их спрашивали, как живется, они неизменно отвечали – как в сказке. А как это – в сказке? А чтобы жить счастливо и умереть в один день. Долго и счастливо? Ну, долго – это совсем уж волшебная опция.
Обсудили немногочисленных общих знакомых, Селиванову холостяцкую жизнь, добрались до политики. Поговорили о тухлой войне на Западном фронте, где поволжские пустыни разделили противников почище любых линий обороны. О туманной судьбе Дальневосточной Республики. О городах-государствах, восставших из праха на пепелище Европы.
Не было на самом деле пока никакой политики – лишь суета уцелевших по восстановлению прежнего уклада, хотя бы на сотую долю. Но суета корыстная, агрессивная, шакалья. Селиван не верил ни в мощь, ни в слабость нынешней власти. Снисходительно наблюдал за камланием идеологов над «исторической преемственностью» возрожденной Уфимской Директории, за бездумной штамповкой давно ушедших в прошлое чинов и рангов. Директория – только звучит грозно, а на самом деле – головастик с торчащим за Урал хвостом. Глиста масштаба Чили или Норвегии с довоенных карт. Узенький перешеек между безжизненными казахскими степями и светящимися по ночам обскими лиманами Енисейского моря.
Потом Макар хвастался новыми «голубками», вытащил Селивана в вечернюю прохладу, приподнимал тенты, давал пощупать мягкий пластик крыльев…
По темноте Селиван добрел до шатров. На мойке дежурил незнакомый молодой парень. Кондиционированная свежесть фильтрованного воздуха пахла прелой бумагой и сырой рыбой. Селиван думал, что тихонько проберется к своей койке, не будя соседей, но уже в коридоре его встретил бледный и потный Шота.
И сказал он Селивану невозможную вещь:
– Новоижевск пал!
Сели в зале, вошли в Сеть. Новостные сайты взорвались ликованием ТАККовских военачальников, скороспелыми интервью с поля боя. На освинцованных бронемашинах якобы добровольцы, а так и хочется сказать «смертники», прошли больше двухсот километров по мертвой, непригодной даже для кратковременного пребывания местности. Сплошное красное поле. Что там снизит пара сантиметров свинца? Селиван сжал кулаки, представив, как бесчувственные твари отдают команду на убой собственных ничего не подозревающих дурачков. Как, скукожившись в душном тряском нутре бронетранспортера, мальчишки медленно жарятся в шквалах нейтронов и гамма-лучах. Небось и нуклидки отобрали, чтоб не думалось лишнего… Трудовая армия Костромской Коммуны отличалась прямолинейным подходом – к своим не менее, чем к чужим.
Новоижевск. Новоижевск – это еще и Калаш-град, оружейная кузница Директории… Тревожно стало, неуютно. Вспомнил Селиван одного пленного командира, красную звезду с буквами «КК» на каске, взгляд – энтомологический, бесстрастный, неживой. «Все умрем и так и так, что ж волынку тянуть?» Людей-то, людей на просторах бывшей необъятной осталось – горсть тающая, а эти все что-то недоделили…
Сны ночью снились душные, муторные. Какой-то ханурик на тайшетском рынке все предлагал «сходить назад», Селиван совал ему в иссохшую руку уфимку, и тот придирчиво смотрел ее на просвет, прятал во вшивые лохмотья, протягивал грязную надколотую ампулу и мутный доисторический шприц. Не бойся, говорила мама, он знает-знает-знает, говорила мама, приходи-приходи. Селиван задирал рукав до плеча и смотрел, как под кожей, по венам, бегут странные сгустки, так не должно быть, а ты приходи, говорила мама, дома хорошо, все как раньше, и он втыкал тупую иглу в сгиб локтя, и свет мерк, потому что портьеры сдвинуты, мама, кто же держит теперь тканевые портьеры… Ну что ты, милый, отвечала она из кухни, звук звонко пружинил о стены, задевая золотые разводы обоев, отскакивал от паркета и штукатурки, находил Селивана, срывающего портьеры, да так и замершего перед открывающейся за окном картиной. Черная дымная равнина до горизонта, тусклое бурое солнце щупает ее слабыми лучами, вечные сумерки, лучше бы не снимать эти шторы, стремянка выпрыгивает из-под ног, и надо на кухню, туда, где линолеум кружками, где бурчит холодильник и в строгом порядке выстроились на полках банки с крупой, только бы не смотреть в окно, и он бежал на звук, но снова вбегал в комнату с оборванной портьерой, ну что ты, милый, дин-дон, поют золотые завитки обоев, и кухни нет нигде – в тысяче комнат, в бесконечной многоэтажке с видом на апокалипсис, где же ты, ма?
