лицо на экране и не сразу понял, кто его побеспокоил. Звонивший верно расценил заминку и едко поинтересовался:
– Что, тестюшка, зятя родного не узнал? Мог бы и запомнить, как я теперь выгляжу. Это ж благодаря твоим стараниям у меня такая внешность.
– Чего надо? – сухо поинтересовался Богомолов. – Сомневаюсь, что ты позвонил из уважения и хочешь справиться о моем здоровье.
– А зря. Не надо всех под одну гребенку грести. Если тебе наплевать на остальных, почему ты думаешь, что другие такие же? Я вот, например, не хочу радоваться в одиночку, потому и позвонил. Узнаешь этих ребят?
Лицо Восьмого исчезло. На экране промелькнул мозаичный паркет из ценных пород дерева, край бархатной портьеры и темное неправильной формы пятно. Богомолов не сразу понял, что это кровь. Он догадался о причинах появления пятна, когда увидел Кастета с жутко изъеденным кислотой лицом. Из груди здоровяка торчала причудливо изогнутая деревяшка с острым окровавленным концом. Похоже, коварно ослепленный Кастет метался по комнате, переворачивая и ломая все, что попадало под руки, пока не запнулся и не рухнул на заостренный обломок антикварной мебели. Хотя вряд ли он сам упал на него спиной. Скорее всего, подсечкой сзади у него вышибли опору из-под ног или же подло толкнули в грудь.
Картинка еще немного сместилась в сторону. Теперь на экране появился Худя. Он тоже лежал в луже крови, но причиной его смерти стали огнестрельные ранения. Богомолов насчитал четыре темные дырки в груди и животе тощего, прежде чем изображение поменялось и бизнесмен опять увидел лицо Восьмого.
– Ну что, тестюшка, узнал верных псов? Ты не представляешь, какое удовольствие я получил, расправляясь с ними. Это невероятные ощущения! Я радовался как ребенок, когда выплеснул стакан кислоты в мерзкую харю Кастета и втолкнул его, орущего благим матом, в комнату. Ты знаешь, он действительно тупой. Будь у него хоть немного мозгов, он не стал бы палить вслепую. – Восьмой довольно осклабился. – Кастет так хотел пристрелить меня, а на самом деле пришил дружка, с которым мы сошлись врукопашную. И хотя я драться не особо умею, этот твой Худя даже мне в подметки не годится. Наверное, он в подобных ситуациях всегда рассчитывал на пистолет, да только вот в этот раз он лежал перед ним в разобранном виде. Мне ничего не стоило прикрыться Худей, как живым щитом, когда Кастет стал стрелять на звук. Равно как и ничего не стоило спустя несколько секунд тишком приблизиться к слепошарому и ударить сзади по ногам. Все остальное за меня сделала гравитация.
Богомолов не мог вымолвить и слова, настолько он опешил от потока негативной информации. А Восьмой и не думал останавливаться. Он продолжал говорить, словно внутри него сломался некий заслон и слова сами собой срывались с языка:
– Наверное, ты испытывал такие же эмоции, когда издевался над моими предшественниками? Помнишь? Нет? А вот я помню. Знаешь почему? Потому что ты мучил не эти несчастные тела, ты жестоко истязал мою душу.
– Но как? – невольно вырвалось у Богомолова. – Как ты можешь это помнить? У тебя стерли связанные с пытками воспоминания.
– А-а, так ты признаешь, что хотел убить меня! – воскликнул Восьмой голосом Моргенштейна. – Но одного раза тебе было мало. Ты издевался над моими копиями снова и снова, хотел устроить для меня ад на земле. За что?! Я три с лишним года пахал на тебя, как раб на галерах. Работал как проклятый в этом гребаном парке развлечений. Чем я так провинился перед тобой?
– Ах ты мерзавец! – злобно прошипел Богомолов. – Решил прикинуться бедной овечкой? Не выйдет. Забыл, как сдал меня с потрохами Преображенскому? Из-за твоей болтовни у меня отобрали почти все мое состояние. Остались только московский особняк да парочка домов на черноморском побережье Крыма и Краснодарского края. Ты вообще должен был подохнуть, ублюдок. Только благодаря мне ты живешь до сих пор, пусть и в другом теле. Напомнить, как тебя нашли полудохлого, напичканного яйцами Арахны по самое не хочу? А знаешь, кто это сделал? Те самые Кастет и Худя, с которыми ты так жестоко обошелся. Так ты их за это отблагодарил? Воистину, не делай добра, не получишь и зла.
Восьмой поморщился, как будто надкусил кислое яблоко.
– Вот только не надо мне морали читать. Одно доброе дело, если его можно назвать добрым, не перевесит тысячи совершенных ими злодеяний. Они получили по заслугам. Я и для тебя припас подарочек. Ты хотел заставить меня страдать снова и снова, так испытай на себе, каково это – жить с постоянной душевной болью.
Сердце Богомолова заныло от дурного предчувствия. Он прижал левую руку к груди. Лицо исказила гримаса страха за судьбу дочери.
– Ты же не тронул Лизу?
Восьмой растянул губы в неприятной ухмылке.
– Прости, старичок, ты далеко, а она близко. Хоть и говорят: дети не отвечают за грехи родителей, – мне пришлось наказать ее в назидание тебе.
В горле Игоря Михайловича пересохло. Голова закружилась. Он облокотился на стол, чтобы не упасть ненароком, и сипло прохрипел:
– Что ты с ней сделал? Нет. Не надо. Не говори. Я не хочу знать.
– Не волнуйся, папаша, она ничего не почувствовала. Я накачал ее снотворным, а потом отнес в ванную комнату и положил в наполненную теплой водой ванну. Она умерла счастливой, – сказал Восьмой, как будто не слышал его слов.
Из груди Богомолова вырвался похожий на завывание призрака протяжный стон. Он вдруг вспомнил то давнее наваждение, когда увидел дочь лежащей в ванне под толщей воды. Лиза тогда сказала, что это он убил ее. Получается, это было предупреждение, а он его не понял и действительно убил родную кровиночку руками очередной копии Моргенштейна.
– А это, папаша, я вышлю тебе на память.
Восьмой отвернул смартфон экраном от себя и направил на белую коробочку. Та лежала на полу возле его ног. Он присел, снял крышку. Богомолов увидел окровавленное ухо дочери. Он узнал его по длинным бриллиантовым серьгам. Это был его подарок на Лизино двадцатипятилетие.
На экране снова появилось ненавистное лицо. Восьмой расплылся в довольной улыбке.
– Вот теперь, тестюшка, мы в расчете. Прощай и не поминай лихом. – Он пошевелил пальцами свободной руки в воздухе и сбросил вызов.
Игорь Михайлович смотрел потухшим взглядом в темный экран телефона. Он не видел, как открылась дверь и в кабинет заглянул Карташов. Не слышал, как тот подошел к нему и что-то спросил. Он отреагировал только на прикосновение к плечу и поднял на профессора горящие безумием глаза.
– Игорь Михайлович, что случилось? – участливо поинтересовался Альберт Аркадьевич.
– Профессор, у нас нет даже двух дней на ваши опыты, – глухо ответил Богомолов, с хрустом сжимая пальцы в кулак.
– О чем вы? Плохие новости с биржи?
– Если
