не привечает чужаков.
И всё-таки Алекс устроил свой маленький тихий бунт. Помешав пальнуть по мне ядерным зарядом, притащив на корабль, приглашая в экипаж… А потом — дав подготовленное заранее письмо.
Я спрятал его за пазуху. Опустил забрало. И дружелюбно хлопнул лидера по плечу, сломав ему ключицу.
— Старый ты дурак, — сказал Алекс с горечью. Развернулся и пошёл прочь.
А я тяжело двинулся к люку стартовой катапульты.
Что нам в жизни остаётся, если не играть по чужим сценариям?
Секс и адреналин.
Ну ещё книжки, и кино, конечно же.
…Через пять минут, паря над планетой (а на самом деле — стремительно падая на неё в тяговом луче линкора) я попытался представить, что сейчас делает Алекс. Исходя из всего того, что о нём знал.
Да, конечно, мы друзья. Настоящие. Обычно такие заводятся в детстве или в старости, но в старости, по понятным причинам, ненадолго. Но мы Обращённые, мы обречены скользить назад — от старости к зрелости, от зрелости к юности, от юности к детству… и до самого конца. «До мокрого пятна», как однажды мрачно сказала Вероника.
А мозги у нас при этом взрослые, со всем опытом второй раз проживаемой жизни. Поэтому мы хорошо друг друга понимаем.
И я готов был поставить все свои прожитые годы против следующих суток, что знаю, где сейчас Алекс.
Стоит в какой-нибудь рубке циклопических размеров, возможно — рядом с капитаном корабля. И смотрит на пульт управления тяговым лучом.
А я смотрел на бело-голубой шар Граа, из-за которого медленно выплывало местное солнце. Сопла на спине слегка попыхивали, ориентируя меня лицом к планете.
Сколько там энергии в двигателях силовой брони? На десантирование и активный часовой бой на поверхности. А рабочего тела вообще мизер, активные маневры в вакууме не предполагались.
Если чуть-чуть сдвинуть вектор луча, я проскользну мимо Граа и унесусь в сторону звезды. Я, вероятно, не умру, падая к её центру. Тридцать лет в огненном аду — котлован на месте «Вавилона» покажется мне веселой игрой.
— Связь с лидером линкора, — сказал я. На экране шлема замерцал голубовато-зелёный огонёк: принятый в Слаживании сигнал готовности. — Алекс?
— Да, Никита? — ответил он после короткой паузы.
— Делай то, что тебе рекомендовали Думающие. Я не обижусь.
Снова пауза.
— Как ты понял, Никита?
— Конверт. Если уж ты дал мне его, то…
— Ясно.
— Пожалуй, я даже открою броню и прочитаю, — сказал я. — Интересно ведь. Успею?
— Даже в один приём успеешь, — сказал Алекс. — Никита…
— Чего?
— Ты ведь не думаешь, что я сейчас растрогаюсь, разрыдаюсь и оставлю траекторию тягового луча на планете?
— Нет, конечно, — удивился я. — Большая Четверка не приказывает друг другу… но проблема в том, что ты всего лишь землянин, пусть и Обращённый. Ты актёр, играющий роль.
— Актёры иногда импровизируют, — заметил Алекс.
— Так это звёзды, — ответил я. — Дай мне минутку, чтобы спокойно прочитать письмо.
— Когда ты разгерметизируешь броню, мы не сможем больше разговаривать.
— Всё уже сказано, Алекс.
Он снова замолчал. Потом я услышал его усталый голос:
— У тебя есть минута. Прощай, Никита.
— Прощай, Алекс, — ответил я.
И активировал аварийное вскрытие брони.
4
Не верьте смертному, говорящему, что не боится умереть. Не верьте бессмертному, говорящему, что не боится боли.
Боюсь и не люблю.
Но привык.
Броня развернулась вся, от рук и ног до торса и шлема. Воздух устремился в пространство. Я остался в вакууме, торопливо выдыхая остатки из легких и чувствуя, как расслабляются сфинктеры.
Блин, кто бы знал, что первое, что с тобой случится в открытом космосе — ты обгадишься!
Уши пронзила боль — похоже, порвались барабанные перепонки. На секунду, пока пот испарялся с моего тела, я ощутил холод. На глаза мгновенно налипла тонкая ледяная корка, я сморгнул и полез за пазуху. Во рту закипела слюна, а потом превратилась в кристаллики льда. Странное чувство… Боли почти не было, а вот ощущение жути нарастало. Я подумал, что ещё никогда не умирал в вакууме. Не очень-то я люблю космос.
Холод исчез вместе с влагой, зато ослепительный краешек солнца, выползающего из-за планеты, жарил вовсю. Я старался не смотреть на него, понимая, что ультрафиолет выжжет сетчатку, а времени у меня немного. Зрение и так стало мутным, глазные яблоки промерзали с каждой секундой.
Конверт.
Пальцы работали нормально, их не сковало льдом, как в плохом фильме, и сознание пока оставалось чётким.
Разорвать конверт.
Достать лист бумаги…
Я умер.
Чёрт возьми, думал, что выдержу больше!
Я развернул лист, вновь выдохнув воздух и вновь напрудив в штаны. Там было всего две строчки.
«Отель „Тихая заводь“, номер −512».
И строчка с кодом подчинения для ани.
Если бы я мог захохотать, я бы захохотал.
Алекс придумал такой код, чтобы я его точно запомнил. Да, помню спор о кинематографе и мультипликации, когда мы отстаивали культурные ценности наших исчезнувших стран. Пили пиво, от которого не пьянели, показывали друг другу фрагменты любимых фильмов и мультиков…
Я умер.
И понял, что тянуть больше не стоит.
По сути, я всё ещё был в бронекостюме, только открытом, мерцающим изнутри тревожными огоньками и, наверняка, беззвучно орущим. Я вытащил руки и ноги из фиксаторов.
Умер.
Потом нажал кнопку закрытия и, прежде чем система стала закрываться, оттолкнулся от костюма.
Некоторое время, секунд пять, мы плыли с ним рядом, я мучительно умирал, а костюм, плавно закрываясь, плыл в тяговом луче.
Потом его повело в сторону. Потащило — мимо планеты, к звезде.
А я умер.
И проводил броню взглядом.
Я был один — в тысячах километрах от Граа, но уже в её гравитационном колодце. Падающий навстречу смерти… или жизни. Для кого как.
Броня неслась к солнцу.
Я нёсся к атмосфере. Тяговый луч был сфокусирован на броне, Алекс предпочёл не заметить, что я покинул костюм.
Что ни говори, а дружба — это чудо!
Я задохнулся и воскрес.
И продолжал это делать следующие полтора часа, пока вокруг меня не возник лёгкий оранжевый ореол ионизированного газа. Атмосфера Граа приняла меня в тёплые плазменные объятия.
Тогда я достал рапиру, крепко сжал рукоять обеими ладонями и принялся сгорать и воскресать.
Почему-то последние километры были особенно жуткими.
Я уже не умирал. Не задыхался и
