надежности? Невозможно предсказать, осудил бы или, наоборот, одобрил, от него всего можно ожидать…
Мы спустились по лестнице в конце коридора и оказались перед широким аркообразным проемом без двери. Оттуда аппетитно пахло жареным мясом и еще чем-то вкусным, слышались разговоры, смех и музыка, непривычная, но мелодичная. И еще какой-то непонятный стук, словно кто-то старательно забивал гвозди, – звук вроде бы неуместный для ресторана, тем более дворянского.
Действительно, в огромном сводчатом зале столов на тридцать, из которых занято не более половины, сидели одни дворяне – одежда одного фасона, головы непокрыты. Грайт уверенно направился к ближайшему пустому столу, и я последовал за ним. Едва мы успели сесть, словно из-под земли вынырнул разбитной субъект в белой блузе и белом берете, живо раскланялся:
– Благородные господа…
С полдюжины таких же сновали по залу, кто с полными подносами, кто уносил пустые тарелки с остатками кушаний. У Грайта с официантом завязался непонятный мне разговор: потоком хлынули местные словечки, которые вигень не переводил, и я просто-напросто не понимал, что именно сегодня свежайшее, что именно нужно прожарить как следует. Тем более что официант улетучился, но ему на смену возник тип постарше, отличавшийся разве что алой каймой на берете, и завязался вовсе уж непонятный разговор, сплошь из непонятных слов…
От нечего делать я стал разглядывать зал. Не вертел головой, словно впервые в жизни оказавшийся в Москве сельчанин, но все же откровенно смотрел по сторонам – вполне уместное поведение для провинциального дворянина из глухомани, героя театральных комедий и анекдотов…
Публика была как публика. Справа, сдвинув два стола, шумно веселилась компания молодежи, слева, одинокий за столом, вяло ковырял ложкой что-то вроде салата пожилой субъект с унылой физиономией хронического язвенника (я на нем взглядом не задержался – его вид мог и отбить аппетит).
Обнаружился источник непонятных звуков: за соседним столом четверо, сдвинув на край стола тарелки и графины с разноцветными жидкостями, азартно резались в непонятную игру. Из лежащего перед каждым мешочка по очереди доставали костяшки наподобие доминошных, но гораздо больше, размером с полпачки папирос. Реакция была разная: один, взглянув на извлеченное, с разочарованным видом отложил костяшку на стол, второй, наоборот, просиял и что есть мочи хлопнул ею по столу, присоединив к сложной фигуре наподобие той, что выстраивается в домино, только тут была не одна «змейка», а две перекрещивающихся. С доминошниками их роднило то, что они считали своим долгом как можно громче грохнуть костяшкой по столу. Судя по кучкам золотых и серебряных монет, играли на деньги – так весело и увлеченно, что поневоле тянуло к ним присоединиться, даже не имея ни малейшего представления о правилах игры, – и так ясно, что она чертовски увлекательная…
Остальные были неинтересными. Сосредоточенно ели и пили с усталым, но довольным видом людей, проделавших долгий путь и наконец нашедших уютную пристань. Женщина обнаружилась одна-единственная, насквозь неинтересная. Пожилая, костлявая, сидевшая так, словно аршин проглотила, с надменным видом ковыряла ложечкой что-то вроде белой каши с ягодами – так, будто подозревала, что ее хотят этой кашей отравить, подсыпав туда яда. Была в платье из какой-то определенно дорогой переливчатой материи с довольно глубоким квадратным вырезом, – но то, что он являл для всеобщего обозрения, на мой непросвещенный мужской взгляд, «прелестями» назвать можно было исключительно из вежливости. Да и короткое платье ей ни к чему – с такими ногами лучше бы подол был до пола. Бр-р!
Однако о себе она явно была самого высокого мнения – так она держалась, создавая впечатление, что своим появлением неимоверно всех облагодетельствовала. Однако история учит, что такие мымры частенько имели за душой лишь пару убогих деревенек с ленивыми крестьянами, кое-как ковырявшими скудную пашенку. Наличествовали и золотое ожерелье с камнями, и серьги, и кольца, – но драгоценности могли оказаться фамильными, остатками былой роскоши более благополучных предков…
На невысоком помосте расположились музыканты, числом пятеро. Один терзал смычком инструмент вроде скрипки, двое перебирали струны инструментов наподобие гитар, время от времени вступали трубач и человек с увешанным колокольчиками обручем, которому я не смог с ходу подобрать названия. Впрочем, играли они, на мой взгляд, неплохо, мелодия была лирическая, чуточку бравшая за душу и трезвого – а уж изрядно выпивший бородач за соседним столиком и вовсе пригорюнился, подперев рукой щеку с видом разомлевшего от цыганского оркестра ухаря-купца.
Появился официант, ловко балансировавший огромным подносом с тарелками и графинами, принялся сгружать эту благодать на наш стол. Передо мной оказалось овальное блюдо с тремя красиво зажаренными птицами размером с голубя, тарелки с ветчиной и сыром, перед Грайтом и пустым стулом Алатиэль – не менее роскошные кушанья. Возник с гораздо меньшим подносом субъект в берете с красной каймой, поставил в центр стола два больших хрустальных графина с розовым и светло-зеленым содержимым, три высоких хрустальных стакана с медальонами из разноцветного стекла, – ага, это виночерпий или как он здесь зовется…
– Птицу едят руками, – тихонько заметил Грайт, видя, что я не знаю, как подступиться при помощи одной-единственной большой вилки. – Потом подадут салфетки и чашку для полоскания рук…
Приободрившись, я отломал мясистую ножку и быстро ее обглодал. Грайт, разделавшись с куском жареного мяса, наполнил два стакана светло-зеленой жидкостью из графина. Вино оказалось под стать тому, которым – сейчас кажется, тысячу лет назад – угощала Оксана: очень приятное на вкус, не ударявшее в голову. Стакан я успел допить лишь до половины: у нашего стола остановился верзила с багровой рожей выпивохи и, прижав правую руку к сердцу, церемонно осведомился:
– Позволят ли благородные господа навязать им свое ничтожное общество?
Видно было, что клюкнул он изрядно. Столь же церемонно Грайт ответил:
– Сделайте такое одолжение, благородный господин.
Пьянчуга обрадованно плюхнулся на свободный стул с высокой спинкой и вычурными подлокотниками, предложил:
– Благородные господа позволят угостить их лучшим вином, какое только найдется в этом захолустье?
– Почтем за честь, благородный господин, – учтиво ответил Грайт.
Краснолицый поднял два пальца, и моментально подскочил виночерпий. К некоторому моему удивлению (которого я, конечно же, не выказал), неожиданно набившийся в компанию субъект не произнес ни слова – сделал несколько жестов, словно бы из азбуки глухонемых. Виночерпий только что разговаривал с Грайтом вполне членораздельно – но сейчас без малейшего удивления ответил выразительным жестом и улетучился, тут же вернувшись с небольшим подносом, на котором имели место графин с черным вином и четвертый стакан.
Нежданный собутыльник наполнил стакан Грайта, вопросительно уставился на меня, и я торопливо допил. Когда все стаканы были полнехоньки до краев, краснолицый не
