Но ты пойми, не хочу под кем-то ходить — волю люблю! Свою волю! Ну что, ты согласен? Молчишь? Ну-ну. А до утра-то совсем немного осталось — рассветёт, и тебе конец.
— А ты, гад, доволен?
— Дурак ты! Я ж тебе помочь хочу. Не за спасибо, конечно. Я тебе здесь помогу, а ты мне там, у нас. Ну, там, бумажку нужную достанешь, что, мол, я чист, с зоной дела не имел никогда… Денежку тебе немалую подгоню. Красиво жить будешь. А я исчезну — сразу и навсегда! Ей-богу!
Во мне такая ненависть кипела к этому упырю, что я долго ничего не мог сказать. Он расценил моё молчание по-своему:
— Ты думай, думай… Только не тяни, а то светает скоро. А утром сам знаешь, что тебя ждёт. Ты пойми, что мне тебя жалко. Молодой ты, жизни-то и не видал. А она хорошая штука — жизнь!
— Меня жалеешь? Ты себя пожалей, гад! — я вне себя от злости рванулся к нему, но крепкая верёвка не пустила.
— Ах ты, сука! Тогда и сдохни здесь! Кричишь? Посмотрим, как ты утром закричишь! — Мамай встал и медленно удалился.
XI
Надо было что-то делать. До рассвета, и правда, оставалось совсем немного. Я привалился к колесу и стал перетирать верёвку о его относительно острый край. Она поддавалась туго, руки саднило, болели плечи, но дело потихоньку шло. На небе уже розовела полоска зари. Я, стиснув зубы, спешил. Пот крупными каплями катился по лбу, по спине. Время от времени ко мне подходили караульные, проверяли — на месте ли пленник? Это сильно тормозило процесс перетирания верёвки, и я понимал, что не успеваю.
Первые лучи солнца осветили верхушки деревьев. По реке плыл туман. Вот уже и лагерь проснулся. Повсюду забегали люди, раздавались команды, вспыхивали перебранки, ржали кони, звякало оружие. Вот и наступило последнее утро лейтенанта Ромашкина. Хотя мне пока что никто не мешал — моя очередь ещё не подошла. Мне бы хватило ещё несколько минут! Но уже от юрты хана ко мне направлялись два воина. В отчаянье и злости я собрал все силы, и напряг как мог руки. Верёвка, сухо щёлкнув, лопнула! Я был свободен! Но татарские воины были уже рядом. Поэтому я, зажав свои разорванные путы в руках, замер, глядя в небо. Один из подошедших степняков грубо толкнул меня ногой, перерезал верёвку, привязывавшую меня к колесу, и знаками приказал встать. Я поднялся на ноги. Подталкивая в спину, они повели меня туда, где собрались все свободные от дел татары.
Мы вышли на небольшой пригорок, что едва заметно возвышался над крутым обрывистым берегом реки. И вот тут-то я и увидел тот русский город, о котором меня, через толмача, спрашивал хан. Его деревянные башни и купол небольшого храма возвышались над лесом километрах в двух ниже по течению. В том месте, где мы сейчас находились, река была неширокой — метров около ста. Противоположный пологий берег весь зарос ивняком, орешником, чуть далее темнела листва дубов, вязов, осин, серебрились тополя и ольхи. Островками из воды торчали камыши, тростник, куга, плавно покачивались на мелкой волне кувшинки.
А тем временем вокруг нас столпились степняки. Они образовали широкий полукруг, в центре которого на коврах и шкурах восседал их предводитель. Уже знакомый мне толмач с низким поклоном подошёл к нему, выслушал приказ, и повернулся ко мне:
— Ты пыль под копытами ханского коня! Сейчас ты умрёшь! Такова воля хана! Но наш хан милостив и ты можешь остаться в живых. Стань на колени и моли хана о величайшей милости — сохранить твою никчёмную жизнь! Если наш властитель решит так, то тебе будет оказана величайшая честь — ты будешь рабом хана, и ты будешь жить! На твой лоб поставят личную тамгу хана, и никто не сможет убить тебя без воли твоего хозяина.
Я тут полностью охренел! По-иному и не скажешь. Вы поймите — я человек 20 века, в нашем времени совсем иные отношения между людьми, хотя и рабство ещё не изжито, и ханы кое-где командуют. Но вот так откровенно и открыто мне предлагают такую высокую честь — быть рабом вот этого борова?! Да ещё обещают на лоб клеймо поставить! Обалдеть!
— Что молчишь, русак? Хан ждёт.
— Скажи хану… — и тут я сказал такое, что мне позавидовал бы любой алкаш, которого приводили к нам в отдел.
Эффект от моих слов оказался выше всяких ожиданий! Толмач, поперхнувшись, отскочил от меня, замахал руками. Хан прикрикнул на него повелительно, и тот, став даже не красным, а бурым каким-то, перевёл ему сказанное мной. И, видимо, без замалчивания и сокращений. Толстое лицо хана мгновенно покраснело, он вскочил, закричал что-то гневное неожиданно тонким голосом! Тотчас ко мне бросились его здоровенные телохранители с обнажёнными саблями. Но именно к этому я и готовил себя сегодня! Бросив в лицо одному из воинов разорванную верёвку, отчего он отшатнулся, зажмурив глаза, я влепил ему ногой по… мужскому достоинству. Он упал, как подкошенный, даже не вскрикнув. А второй, отвлёкшись на случившееся с товарищем, попался мне на захват и бросок. Он кубарем покатился по земле, а я, подхватив выпавшую у него из руки саблю, метнулся к обрыву и не раздумывая прыгнул вниз…
XII
Мне повезло, что под обрывом была большая глубина. Я успел глубоко вдохнуть перед тем, как река сомкнула у меня над головой свои волны. Уйдя под воду, я поплыл к другому берегу. Плыл, как мне казалось, долго, до звона в голове, боли в груди. Выныривая, я заранее выпустил из лёгких перегоревший воздух, поэтому смог сделать вдох сразу, как только голова показалась над водой, и тут же нырнул опять. Татарские стрелы вспенили воду рядом со мной. Одна даже царапнула мне плечо — словно обожгло руку! Но двигать этой рукой было не больно, значит не рана, а пустяк! А больше они в меня не попали ни разу! Раз за разом выныривая на поверхность, чтобы сделать очередной глоток воздуха, я замечал, что всё дальше удаляюсь от вражеского берега, и молил Бога (да, сразу научился молиться, несмотря на то, что комсомольцем был!), чтобы у татар не оказалось лодок! Слава Богу! Их у степняков не было!
Вскоре я чуть было не запутался в длинных, уходящих в туманную глубину, стеблях кувшинок, а ещё через минуту на меня упала тень растущих на берегу деревьев. Река здесь резко обмельчала, и я смог идти по дну — сначала по грудь
