редкость, а ты всё же не врага застрелил, а сослуживцу в тёмном переулке ливер прожарил!
Последняя ремарка собеседника показалась мне откровенно неуместной, но я подавил раздражение, не позволив вырваться тому наружу. Куратор же как ни в чём не бывало продолжил:
— У тебя поначалу даже толком осмыслить случившееся возможности не было — то одно, то другое. Нарушители, диверсанты, перестрелки, облавы. Всё больше, больше и больше! И всё секретней некуда. Даже клиническому интроверту иногда требуется поплакаться кому-нибудь в жилетку, а тебя обклеили подписками о неразглашении почище бандероли сургучными печатями.
— К чему это всё? — спросил я, начиная терять терпение.
— Неосознанный и неосмысленный груз вины имеет свойство накапливаться. И в один не самый лучший день человек просто ломается и пускает себе пулю в голову. И это ещё честно и быстро. Другие ищут забвения на дне бутылки или поддаются подсознательному стремлению к саморазрушению и пускаются во все тяжкие. А у иных индивидов кризиса не случается вовсе. Для них убийство себе подобных — норма. Полезные люди, но только если держать их на коротком поводке. Не твой случай.
Я стянул перчатки, зажал лицо в ладонях и посидел так немного, потом спросил:
— Немного не понимаю. Я заполучил психическую травму, но это хорошо? Так, что ли, получается? А что девчонка погибла — это пустяки, дело житейское? Лес рубят, щепки летят?
Альберт Павлович кивнул.
— Не в моих принципах преподносить готовые ответы на блюдечке, но сейчас случай особый, поэтому скажу прямо: тебе жалко не ту девчонку, тебе жалко себя самого. И тошно от осознания того, в каком дерьме пришлось изваляться. Следующим порывом будет поквитаться с теми, кто вовлёк юную барышню в мятеж, но опять же отомстить тебе захочется за собственные душевные страдания. Просто прими как данность тот факт, что мы не мстители. Мы — беспристрастные регуляторы. Предотвращаем неприемлемое развитие событий и устраняем угрозу правильному. И ещё надо чётко отдавать себе отчёт в наличии пропасти между самопожертвованием свободного человека и запрограммированным самоуничтожением камикадзе!
— Да не в этом дело! — вспылил я и от избытка чувств даже соскочил со стула. — Я убил…
— Ты убил врага! — резко оборвал меня куратор, тоже поднимаясь на ноги. — Врага, на руках которого кровь твоих соратников! Тебе её жалко из-за юных лет и смазливой мордашки? Думаешь, у неё всё ещё было впереди? А тебе не жалко случайных жертв мятежа? Женщин, подростков, детей? Твоих сограждан, просто оказавшихся не в том месте и не в то время? А? Хочешь лелеять в душе мировую скорбь — жалей лучше их!
Я сглотнул, потом сказал:
— Лучше бы я выпил.
— Не наш метод, — отрезал Альберт Павлович, вытянул из кармана конфету в золотистой фольге и кинул мне. — Держи!
Конфета оказалась шоколадным трюфелем, и я отказываться от угощения не стал, зашелестел золотинкой. Куратор похлопал меня по плечу.
— Всё будет хорошо. Мы лишь делаем свою работу, не больше и не меньше. А когда всё закончится, вернёмся домой, избавимся от грязной одежды, вымоем руки и заживём прежней жизнью. Но только те, кто останется жив. Так что очень тебя прошу: постарайся не натворить глупостей.
Я как раз отправил в рот конфету и потому лишь молча кивнул.
— Профессиональная деформация личности — не самый безболезненный процесс, — произнёс вдруг Альберт Павлович, — но лучше отдавать себе в нём отчёт, чем оказаться однажды в компании пустой бутылки водки и пистолета с одним патроном, если понимаешь о чём я.
Меня пробрала нервная дрожь, продолжать этот разговор расхотелось окончательно, и я напомнил:
— Ваня нас потерял уже.
Куратор окинул меня скептическим взглядом, покачал головой и распахнул дверь.
— Что ж, не станем заставлять Ивана Михайловича ждать. Идём!
Ждать в итоге пришлось нам самим — Иван Богомол невесть куда запропастился, и мы проторчали на свежем воздухе минут пять или даже десять, прежде чем он наконец соизволил явиться. За это время я успел чуток остыть и успокоиться, а вот Альберт Павлович, наоборот, поглядывал на часы со всё возрастающим раздражением и на моё предложение ввести в курс дела, раз уж выдалось свободное время, отреагировал без всякого энтузиазма.
— Меняем дислокацию, — коротко ответил он, явно не желая вдаваться в детали.
Но я и не подумал сдать назад и продолжил расспросы.
— Куда и зачем, если не секрет?
Альберт Павлович кисло глянул в ответ, но всё же соизволил пояснить:
— Принято решение пробиться к Адмиралтейству, закрепиться на всей протяжённости Дворцового проспекта и отрезать засевших в столичной управе монархистов от их основных сил.
Я попытался припомнить карту центральных кварталов, наморщил лоб и уточнил:
— Получается, «Асторию» тоже отсечём? А это не спровоцирует исхода слушателей Общества изучения сверхэнергии?
Лицо куратора осталось столь невозмутимым, будто он поставил на кон небольшое состояние, но отмалчиваться Альберт Павлович не стал и коротко подтвердил:
— Отсечём. Спровоцирует.
— Но как же так? — опешил я. — Мы же сами подтолкнём их к активным действиям!
Ответом стало неопределённое пожатие плечами, и я понятливо кивнул.
— А-а-а! Вы о чём-то договорились с Горским!
Вот тут Альберт Павлович враз растерял всё своё благодушие, поджал губы и с откровенным неудовольствием выговорил мне:
— Что непонятного было в приказе забыть о всяком общении с этим господином?
Я поёжился то ли от ледяного тона, то ли от забравшегося под пальто ветерка и пообещал:
— Больше не повторится.
— Очень на это надеюсь, — сказал Альберт Павлович уже не столь холодно, потом добавил и вовсе едва ли не проникновенно: — Невоздержанность на язык до добра не доведёт, Пётр. Уж поверь на слово, о некоторых моментах не стоит упоминать вслух ни в приватной беседе, ни даже наедине с собой.
— Учту, — покладисто сказал я и поспешил перевести разговор на тему, одновременно и более интересную, и менее опасную. — Значит, на штурм пойдём? Это хорошо!
И тут я душой нисколько не кривил — пусть и успокоился немного после недавнего инцидента, но так и горел желанием устроить мятежникам весёлую жизнь. Увы, куратор этого моего воодушевления не оценил.
— Не пойдём, а пойдут, — поправил он меня. — У нас свои задачи будут.
Я позволил себе скептическую ухмылку, и Альберт Павлович немедленно ткнул меня указательным пальцем в грудь.
— И вот ещё что, Петя! Мы идём не карать мировое
