говорил, что Свалка — его дом, и он не сможет жить в другом мире, но в итоге вид Пандоры, которая уже раскололась на две половины и висела совсем близко, почти над крышами небоскрёбов, его убедил.
Оставался всего один человек, перед тем, как мы с рогатым наконец должны были закончить эвакуацию, но вдруг сквозь гул я ясно услышал спокойный голос Иннокентия Витольдовича.
— Я не позволю вам уйти.
И тут же грянул выстрел. Когда я развернулся, увидел, как падает на землю Шаман, а Иннокентий, растрёпанный, неряшливый, в разодранном костюме, стоял напротив меня. Прежде чем он сообразил, что не добился, чего хотел, я опорожнил в него остаток патронов.
Шаман держался за грудь и натужно сипел.
— Я ж говорил, босс, что за тебя на всё.
— Вот ты дурак. Постой, держись, сейчас на Землю вернёмся, и тебя там подлатают.
Я не знал, что лучше: тащить его сразу или попытаться сделать что-то с раной.
— Беги, босс. Пандора падает, — из последних сил проговорил Шаман одними губами, указал пальцем в небо, и тут же рука его ослабла.
Я поднял глаза и увидел, насколько правильно подобрал Шаман слова. Пандора рассыпалась на десяток огромных камней и на полном ходу неслась ко мне. Оставались секунды. Я подскочил и в несколько шагов добрался до портала. Ворвался в него, не задумываясь, и замер в полёте.
Моё тело исчезло, но разум расширился. Я вырвался из портала обратно в Клоаку без страха погибнуть под обломками Пандоры. Они равняли город с землёй, и вместе с тем вихрь Главного превращался в смертоносный ураган, вбирая в себя бесчисленные обломки и тонны пыли. Но мне ничто уже не могло причинить вреда.
Я летел ввысь, где ярко сияло солнце. Оно вернуло Клоаке свет дневной и обещало рассеять темноту в людях. Так я видел, покидая этот мир ненужных и забытых.
Я ворвался в свет и ослеп. Белоснежное ничто окружило меня, обняло тёплой пустотой и держало так нестерпимо долго.
Вдруг сквозь тишину прорвался отрывистый писк. Каждый раз, немногим чаще секунды, он пронзал мои барабанные перепонки и погружался в мозг до самого мозжечка. Следом появилось шипение. Оно начиналось с щелчка и раздражало куда меньше.
Постепенно и белизна начала растворяться. Я смог различить потолок и длинные лампы на нём, перегородку вокруг моей… кровати? Это до меня дошло не сразу, но я лежал.
Что произошло и как я сюда попал, оставалось за гранью моей памяти. Я с трудом вспомнил, что работал в полиции и жил в России, но даже эта бурная мыслительная деятельность утомила меня. Веки сомкнулись сами.
В следующий раз я проснулся, когда было уже не так светло. Рядом со мной, повернувшись спиной, стояла девушка. Невысокая, хрупкая, и веяло от неё чем-то родным, будто я хорошо её знал, хоть ещё не вспомнил.
Девушка регулировала капельницу, шприцом вливала в пластмассовую банку какое-то прозрачное вещество. Потом взяла трубку и развернулась ко мне.
— Шанти, — произнёс я одними губами.
Не знаю, что это было — имя или прозвище, но оно вырвалось из груди, а я оказался слишком слаб, чтобы сопротивляться.
Девушка застыла на месте. Её лучистые карие глаза расширились, а рот приоткрылся от удивления.
— Вы очнулись? — осторожно спросила она.
В попытке ответить я выдавил лишь болезненное мычание и уснул. Впрочем, теперь мне не пришлось долго набираться сил, чтобы вновь открыть глаза.
Освещение не изменилось, но возле моей постели стояли уже двое. Шанти и мужчина лет сорока. Странный тип не сильно походил на врача. Кривой, с горбом на правой лопатке и густой бородой, на которую навалился внушительный мясистый шнобель. Он отчитывал девушку шепелявым потоком сознания, из которого я мало что успевал понять:
— Наташа, ну чаво ты навыдумывала-то опять? Тебе ж русским по белому сказано, что нету у него шансов. Какие же вот вы, бабы, непонятливые. Мож мне табличку у него на лбу написать? «Завтра отключить». Или энто тебе тоже непонятно будет?
— Но, Сергей Владимирович… — попыталась возразить Наташа.
— Ну чаво, Сергей Владимирович? Ну чаво? Я уж, почитай, сорок годков, как Черепахин Сергей Владимирович. И чаво?
— Он назвал меня тем прозвищем, о котором только друзья знают.
— Значиться, тебе уж точно показалось. Ты надысь не принимала чаво?
— Я здесь, — прошипел я. Хотел сказать, даже сил для этого хватило, но вместо голоса прозвучало омерзительное шипение.
Меня услышала Наташа и оборвала Сергея Владимировича:
— Вот, смотрите.
Тот обернулся с таким раздражением, которым обычно подтверждают самые очевидные догадки, но тут же крякнул от удивления.
— Етижи-пассатижи. И вправду глядит. Но не соображает, — деловито заключил он, чтобы хоть как-то сохранить свой авторитет.
— Соображаю, — еле слышно прошипел я.
— Не может энтого быть. Сколько пальцев? — упорствовал доктор.
Он протянул руку с тремя зажатыми пальцами и снова крякнул, когда я дал верный ответ.
— Вот энто да. Кто б мне такое подумал, не поверил бы.
Но я правда оказался везунчиком. Об этом мне не раз говорили за то время, что провёл я в больнице. Сознание и память восстановились полностью. Хотя я и не мог вспомнить самого падения и выглядело всё так, будто я вылез на карниз, а потом открыл глаза в реанимации.
С опорно-двигательным аппаратом всё получилось куда хуже. Я с трудом шевелился, а повернуться на бок казалось мне верхом желаний. Потому сразу, как врачи дали добро, я решил переехать в реабилитационный центр и вплотную заняться здоровьем. К счастью, позволить себе я мог это без всяких ограничений, а прогнозы, хоть и осторожные, но были в мою пользу.
С Наташей, которую я упорно называл Шанти, даже не понимая почему, мы подолгу разговаривали и быстро прониклись друг к другу самыми тёплыми чувствами. С ней было легко и приятно, а в груди зажигалось то, что раньше горело без чьей-либо помощи. Желание жить. Она стала единственной отдушиной, которая не позволяла мне впасть в депрессию, а значило это куда больше, чем мог я выразить словами.
Перед отъездом я попросил её зайти ко мне в палату.
— Ты выйдешь за меня? — голос после трахеостомы хрипел, а дыхания хватало лишь на одно слово, но я всё-таки справился.
Шанти прикрыла ладонью рот, на глазах её выступили слёзы. Я никогда не понимал, почему этот простой вопрос может так поразить, но когда в ответ Шанти сказала «Да», это стало очевидно. Именно потому, что каждое слово здесь — это хрустально чистая любовь.
* * *
Прошёл
