Порога…»
Его разум неумолимо угасал.
«Прости меня, Тэра… моё воплощение Золотой Богини…»
Ещё одна нить, золотая, как кровь его рода, вдруг блеснула перед его внутренним взором… Он тронул эту нить, впервые замечая её так ясно, чувствуя жизнь в ней, и потянулся к этой жизни, сам уже не зная, зачем… И тенью своей памяти о том, что когда-то у него ещё были ладони, он почувствовал, как чья-то рука сжала его руку…
* * *
«… И золотая нить, прожигавшая сердце, вела его сквозь чёрную бурю, где взор смертных был бессилен, – на зов Владыки…»
Павах почувствовал, как нить натянулась до предела…
«…и вывел он ладью в сердце шторма, и протянул руку золотому соколу…»
Буря неистовствовала, её мощь выходила далеко за грань привычного восприятия и осознания – совсем как та, что хотел изобразить древний художник, писавший на скале историю рождения народа рэмеи. Взор смертных был бессилен здесь, и разум Паваха потерял опору и ориентиры. Но сквозь рёв бури воин всё ещё слышал звон струны, видел непокорный светоч Ваэссира среди безликих теней, пытавшихся погасить его.
Светоч Ваэссира и Первородное Пламя. Невероятное, смертоносно прекрасное сочетание. Павах узнал. Он уже видел такое однажды – недавно и целую вечность назад – невероятное сочетание, сложившееся в совершенной гармонии…
«Хатеп-Хекаи-Нетчери…»
В миг, когда Павах протянул руку, он сам стал гибнущим соколом с отяжелевшими золотыми-и-огненными крыльями. Это его смертная форма рассыпа́лась, его разум мерк, и всей доступной ему невероятной мощи не хватало на то, чтобы изменить это.
«Но мы живы…» – внезапное осознание этого осветило его восприятие – восприятие, разделённое на двоих, слитое воедино. «Живы!.. Живи, мой Владыка…»
* * *
Ужас и отчаяние захлестнули жрицу, стали сильнее неё – почти как в ту ночь, в пустыне. Её гнев был холодным, как лезвие ритуального ножа.
– У вас нет такого права… Сам Страж Порога не даровал его вам, – глухо проговорила Тэра, и речитатив полился с её губ, точно журчание тёмной реки, – освобождая псов, набирая силу, изливаясь дальше.
Она вскинула руки, обдавая Ануират холодом гробниц, и тени обитателей некрополей, которых она охраняла всю свою жизнь, встали за её спиной, многолико, многоголосо вторя её заклинанию.
– Ты не смеешь противостоять нам, дитя! – прозвучал откуда-то издалека голос Верховной Жрицы, и её воля схлестнулась с волей Тэры, привнося смятение в совершенство узора заклятия. Точно рябь пробежала по глади священного озера.
Опасность.
В следующий миг между ними вырос Сехир, и тень пса-патриарха стояла по правую руку от него. Безмолвные стражи заслонили её, надёжно защищая её смертную форму. И Тэра продолжала заклинание – то самое, которым жрецы Ануи успокаивали священных псов, но многократно усиленное, преображённое её волей в нечто иное.
– Именем Стража Порога приказываю вам остановиться! – голос жрицы, избранной Ануи, прогремел в стенах храма, запечатывая заклинание, сминая волю тех, кто противостоял ей.
И Ануират отступили, склонились перед Тэрой.
Одновременно с этим опала стена огня, полыхавшего от стены до стены, но отчего-то до сих пор не спалившего ни зал, ни всех тех, кто был в нём. Стены кое-где почернели точно от копоти, но изображения не были повреждены. Лишь двое старейшин лежали бездыханными, и Тэра уже знала, что их лица до неузнаваемости оплавлены.
Ей было безразлично. Она прошла дальше, и никто не посмел остановить её.
Пламя горело теперь мирным костром, сжигая тело того, кто направлял его… или сохраняя?..
Тэра обессиленно упала на колени рядом, протянула руку, не в силах коснуться через огонь, не видя, что осталось от её возлюбленного. Было лишь пламя, отлитое по его форме, и пелена слёз.
Срывающимся голосом она звала его по имени, вплетая имя в молитвы, которыми уже призывала когда-то его дух из безвременья, и псы-стражи, окружившие её, тоскливо вторили её зову.
В следующий миг огонь вспыхнул ярче, устремляясь к ней. Тэра невольно зажмурилась… но не ощутила обжигающего жара. Её руку сжала другая рука – ладонь к ладони, тесно переплетаясь пальцами.
Распахнув глаза, она с изумлением увидела, как угасало пламя, не причинившее ей вреда. Оно словно впитывалось в кожу Хэфера, оседало на дне его глаз, в последний раз полыхнувших красным золотом, когда он сделал судорожный вздох.
А потом царевич улыбнулся Тэре – измождённо, но с немыслимой нежностью, точно весь его мир сейчас сошёлся на ней.
– Слышу тебя, родная… – прошептал он.
Тэра всхлипнула и бросилась к нему, крепко обняла и наконец, спохватившись, помогла сесть. В одной руке Хэфер всё ещё сжимал жезл, но другой обнял её ещё крепче, чем она его. Его кожа была обжигающе горячей – как тогда, после боя у реки, – но ничто сейчас не могло бы заставить её отстраниться. Биение его сердца – живое биение, вопреки всему! – было сладостнее храмовой музыки.
В шелестящей тишине прозвучал хриплый голос одного из старейшин:
– Кто… что ты такое?..
Тэра приподняла голову, чтобы увидеть лицо возлюбленного. Хэфер, казалось, пробовал слова на вкус, прежде чем изречь их, – слова, незнакомые жрице, но полные сокровенного священного смысла.
– Я – Хатеп-Хекаи-Нетчери.
Сегодня Амахисат сама решила присутствовать на тайном собрании своих соратников. Такое случалось нечасто, но сейчас был как раз тот самый момент, когда им требовалось напоминание… и воодушевление. Она хотела выслушать всех собравшихся, лучше понять их настроения.
Основным предметом обсуждений, затмившим даже слухи из Лебайи, по-прежнему было возвращение Хатепера в прямую ветвь рода. Их с Секенэфом решение было политически абсолютно верным, логичным, но оно породило смятение в имперской элите, и особенно в той её части, которая хотела видеть преемником Императора завоевателя, а не дипломата, – среди тех, кто был верен Амахисат и союзу нескольких древних вельможных родов. Одно дело было убрать с пути плод ошибки юности Владыки, и совсем другое – выбирать между Ренэфом и младшим сыном Императора Меренреса и царицы Захиры. А выбирать в скором времени придётся – хотя даже царице супруг пока не говорил, когда собирается объявить имя своего наследника.
Разве что самые отчаянные готовы были идти до конца, кто бы ни стоял на пути, но таких удерживала в узде сама Амахисат. Эти союзники были изменчивы и непредсказуемы, подвластные только своему пылу, который мог завести их так далеко, что они, чего доброго, решат противостоять самому Секенэфу Эмхет. Император был любим своим народом, и его чтили даже те, кто не был согласен со всеми его приказами.
