Но и в тяжелый час люди не потеряли себя - наоборот, нашли. Наверное, они только одного и ждали: увидеть своими глазами, что сопротивление возможно, что есть надежда, что их не забыли и не бросили. И вот дождались.
Если вначале большая часть города оставалась пустынной, таилась в ожидании исхода, то после в пограничных районах с местами трагедии многие вышли на улицы. Помогать, а не глазеть. Постепенно эта волна народного единения пошла в стороны, расширилась, пока наконец не объяла весь город. Почти сразу появились, истошно завывая сиренами, машины "скорой", вслед подтянулись пожарные и спасатели. Простые горожане споро влились в работу: среди разбирающих завалы, переносящих раненных, готовящих еду или хлопочущих по иным делам преобладали они.
Потому, испытывая горечь от случившейся трагедии, что не удалось предотвратить, Ильин искренне ощущал гордость за советских людей, за сопричастность к великой и славной нации. Особенно отрадно было осознание, что в сердцах горожан почти нет ненависти к военным. Хотя все понимали: причина взрывов именно в возвращении Красной Армии. Говорить, что недовольных нет вообще - ложь, но таких лишь единицы. Несколько ожесточенных не скрываясь зло бросили танкистам проклятия, обвиняя в случившемся. Дважды находившиеся не в себе старики даже бросались на броню с палками и камнями. Но таких быстро уводили прохожие, спасая от потенциального попадания под траки.
На обратном же пути уже по свободному - пока ещё или уже свободному? - городу, Ильин заметил, что жителей на улицах стало больше. Многократно больше. Что, конечно, здорово, но может превратиться в серьезную проблему. Нет, полковник конечно разделял и разделяет радость вышедших благодаря стихийному душевному порыву встречать победителей и праздновать освобождение города. Кто он - Ильин - в конце концов такой, чтобы мешать людям в их маленьком, может, первом за ближайшие недели счастье?
Но что, если где-то ещё не сработала бомба? Или таймер специально установлен с зазором? О многочисленных немцах, потенциально вполне способных на теракт и вовсе говорить не приходится. А самое опасное, конечно, гражданские на улицах под огнем. Ильин, искренне ожидая ответного удара в любую минуту, подсознательно готовился к наиболее вероятным ударам. И совершенно не желал на свою совесть, без того отягощенную немалым грузом грехов, новых жертв.
Впрочем, этот вопрос полковник решил оставить до встречи с командующим. Говоря по-правде, старого вояку искренне умиляло всеобщее ликование. И скромная сопричастность к немее. Торжество, радость победы буквально витают в воздухе. Родители с детьми на плечах, старики, молодежь - все с улыбками на сияющих лицах, все радуются, обнимают друг друга. Норовя ухватить за руку и десантников. Те, впрочем, радовались не меньше. Особенно восхищали сердца военных девушки: стоя на тротуарах, из окон бросают они неказистые, мелкие цветы по осенним холодам цветы. И от алых, огненно-желтых, лазурных звезд на душе становится легче...
Ко временному штабу Ильин явился в смешанных чувствах. Здание администрации уже не производило былого гнетущего впечатления. Да и многоэтажный стальной исполин администрации, покореженный, почти лишенный стекол, местами в метках угольно-чёрной копоти, на фоне постепенно пробудившейся городской жизни не выглядел мертвым. Покореженную технику убрать не успели - спасатели всем составом спасали живых, разбирая завалы, что полковник счёл безусловно верным. Зато погибших со всеми почестями перенесли с площади. Ильин лично видел, как отряженные воссозданной городской администрацией добровольцы с мрачной почтительностью укладывали в траурный фургон-катафалк погибших штурмовиков. Немцев видно не было - их убрали быстро, без особого почтения, просто свезя в ближайший морг. Подождут, пока руки дойдут.
Только где искать командира? Парадный подъезд разнесен начисто - до сих пор густая цементная пыль столбом стоит. А, зная тактику десантников, Ильин предположил, что внутри разрушения не меньше, а то и больше чем снаружи. Пожарами, проломанными перекрытиями и стенами, выведенной из строя техникой точно не ограничились...
Уточнив дорогу у попавшегося на глаза сержанта, полковник скоро зашагал к правому крылу здания. Там стекол тоже не оказалось - снег беззастенчиво лез внутрь холла, да и температура соответствует. Зато других разрушений нет. И даже выставлен караул.
Завидим успевшего стать бывшим командира, десантники вытянулись. И с ходу сообщили, что адмирал Кузнецов вместе с представителями местных властей занимают кабинет 214. Полковник, благодарно кивнув, пошел, куда послали. Обнаружить штаб, впрочем, оказалось легко - рядом с кабинетом стояли несколько групп офицеров, что-то живо обсуждая. Поприветствовав присутствующих, полковник пару раз небрежно постучал. Больше как дань приличиям - вряд ли за спорами и обсуждениями кто-нибудь расслышит. Затем, решительно распахнув дверь, шагнул через порог.
Большей частью лица знакомые: Лазарев, полковник Радомир Любчич - командир прикомандированных морпехов, военврач Скляр, Гуревич... Но не меньше оказалось и новых, - из местной администрации. Заседали просто, без изысков - расположившись за продолговатым столом. Карты вперемешку с документами, папками и справками. Да и обсуждение живое, не обремененное тяжестью чинов или бюрократических проволочек.
Кузнецов, обернувшийся на звук, произнес:
- А-а... Добрый день, Иван Федорович. Рад видеть вас в добром здравии...
Произнес любезно, даже улыбнулся. Только Ильин сразу заметил фальшь. Зная адмирала не первый год, научился различать, читать истинные эмоции. И сейчас новый, наскоро отглаженный, не успевший притереться к фигуре бушлат, мешковатый мундир, фуражка - все говорило о произошедших переменах. Не самых радужных. Ильин не знал, да и не мог знать всей глубины душевных терзаний Кузнецова. Но одного пристального взгляда хватило, чтобы подтвердить смутную догадку. Адмирал со времени последней встречи - как же давно это было! - несколько недель назад изменился разительно: седина почти полностью припорошила голову; скулы заострились, будто грани под кожей; изможденное лицо вовсе смотрится болезненно - из-за запавших щек, резко выделившегося сгорбленного носа и выступивших глазниц.
Обычно спокойный, сосредоточенный настрой сменился угрюмой решимостью, внутренним накалом. Всего за несколько секунд Ильин различил частое, порывистое движение век: то сощурятся, будто выбирая цель, то, вздрогнув, расслабятся - и через миг вновь. Напряжение это в каждой черте - плотно сжатых губах, нахмуренности бровей, остром, метущемся взгляде. Взгляде, избегающем долго соприкасаться с другими - будто в неосознанном страхе показать тайну, скрытую в глубине. Каждая черта едва преобразилась, только в итоге разница вышла огромной. Будто два разных человека.
