— А я думала… тот тип расспрашивал, любишь ли ты драться, дрался ли. Я думала, ты с омоновцами дрался. Им ведь там тоже досталось. Писали: раненые были, и пришлось вызывать подмогу.
— Я не дрался. Я писал, — сказал Юс. — На Площади. Я не убежал, — куда мне было оттуда?
— Мне сегодня Ирка сказала, — ты Семенова вчера избил. Будто ты ворвался и деньги стал у него ни с того ни с сего требовать.
— Да не избивал я его. Тыкнул раз по сопатке. Он не заплатил мне за рекламу. Помнишь, ты еще советовала ручку пририсовать? Я две недели корячился. А эта сволочь…
— К нему тоже приходили. Ирка говорила. А у него вся бухгалтерия — левая. А он тебе столько платил.
— Знаешь, не похож он был на запуганного.
— Зря ты его все-таки. Подумаешь, не заплатил. Тебя же знают. Пошел хоть бы к нашему Сене. Он за хороший дизайн не скупится. Давай я налью тебе. Вот, и чашка твоя всегдашняя.
— … Хороший чай. Ты, я вижу, снова «Ахмад» стала покупать.
— Я две раковины продала.
— А мне теперь и продавать нечего. Ни Сене, ни кому-то еще. Теперь я не могу писать. Я и спать нормально не могу. Со мной во сне… говорят. А днем я хочу есть. Все время. Мне страшно, Таюта. Они следят за мной. Они меня не просто так выпустили.
— Юс, ну зачем за тобой следить, ты подумай? Ну даже если ты и полез драться с ОМОНом, так не ты ж первый.
— Я не лез драться с ОМОНом.
— Ну, тем более. Ну, судили бы за хулиганство. А так это им бояться нужно, чтобы ты в суд на них не подал.
— Ох, Таюта. В суд. У нас. Там стреляли. Там людей бросали в кузов. Как поленья. А ты — в суд.
— А ты отдохни. Отдохни, и все пройдет. Отъешься как следует и снова начнешь рисовать. А шрам тебя не портит. У тебя вид теперь как у старого волка. Мой брат мечтал в детстве о шраме, даже как-то сам себе щеку порезал.
— Отдохнуть… ты не представляешь, как это. Если б мог, я б вообще не спал. Если б меня кто-нибудь утром увидел, побежал бы в психушку звонить. Мне лучше, только когда ем. Ты не представляешь, сколько я ем. Я весь день ем. Я ничего не могу. Я только ем. Я все деньги проел, и ничего больше не могу.
— Быть может, тебе бы стоило к врачу?
— К врачу? Да лучше повешусь, что угодно с собой сделаю, чем опять в ту больницу. Ты лежишь и ничего не можешь, а они…
— Сахару еще возьми, — сказала Таня. — А вот, я вспомнила еще, у меня пара конфет в сумочке. Вот.
— Спасибо.
— Тебе еще налить?
— Налей.
— Вкусные конфеты. Знаешь, за последнюю неделю я четыре кило сахару съел. И с чаем, и просто ложками. Хлебом заедал.
— Ты толстым не выглядишь. На тебе штаны едва держатся.
— Сам не знаю, куда все девается. Проходит насквозь.
— … А я придумала, — сказала Таня, отставив чашку. — Тебе уехать нужно. В горы. Езжай куда-нибудь — на Кавказ, а лучше на Алтай или в Азию «еще какую-нибудь. Посидишь там на турбазе или в палатке пару месяцев, без людей, в горном лесу — может, и писать снова начнешь. Как Рокуэлл Кент.
— В горы? — Юс усмехнулся. — К лесам и горам, и бурным потокам пришли, и увидели, и восхитились силой и славой Божьей, и позабыли о себе.
— Не ерничай. Я серьезно. Тебя же здесь ничего не держит. И с аспирантурой твоей ничего не случится.
— В горы. К форме поверхности, поставленной на попа. … Я б с радостью. Да вот только ноги едва носят. И жру все время. С такими темпами недельный запас на телеге не увезти, не то что на спину навьючить.
— Да зачем тебе выкладываться-то, лезть далеко? Заедешь, проползешь какой-нибудь единичкой в безлюдную долину и станешь. У озера. Горного. Представляешь, рассвет над вершинами? … Если снаряжения нету и сублиматов всяких, я тебе принесу. И палатку новую, легкую, не как твоя. Брат в этом году никуда не собирается. У него пополнение в семействе должно быть. Второе уже. Я все тебе принесу: и пуховку его, и ботинки. И деньги. … У меня есть, я много за последний месяц получила.
— Не стоит, — сказал Юс вяло.
— Стоит, стоит, — сказала Таня убежденно. — А то, не ровен час, с голоду помрешь, переевши. А пока, — она покопалась в сумочке, достала сложенную пополам купюру, — на вот это. Я сейчас к брату поеду. Ты завтра часам к десяти подходи сюда. А не подойдешь, я сама в общагу приду. Договорились?
— Договорились, — ответил Юс, пряча деньги в карман.
До вечера Юс ел еще трижды. Оставшиеся деньги поделил пополам. На одну половину купил хлеба и ливерной колбасы, а вторую потратил на билет в кино, на шумный американский боевик, со стрельбой и взрывами, шедший на последнем сеансе в «Мире». На стрельбу и взрывы Юс смотрел с удовольствием, подкрепляясь по ходу дела колбасой. Прочные шкурки сплевывал в пакетик. С хлебом вышел казус. В темноте Юс вытянул батон, упакованный в тонкую прочную пленку, и долго не мог понять, почему никак не откусывается.
После фильма Юсу очень захотелось есть. Перейдя осторожно улицу, он прошел немного вверх по Золотой Горке и присел на перекрестке под деревом — подкрепиться. Поодаль тускло светил фонарь, под ним шумно ссорились двое юнцов. Юс жадно поедал колбасу с хлебом, не обращая на них внимания. Не обратил он внимания и на беззвучно вынырнувший из-за угла джип с черными тонированными стеклами.
Но, услышав звук открывающихся дверей — синхронный, резкий — и мерный хруст песка под подошвами, Юс вскочил. Прижался спиной к чугунной решетке ограды. Этот хруст будто открыл краник в мозгу, где-то глубоко, в самых подвалах, залитых давним, забытым кошмаром, — и оттуда потекла, пузырясь, холодная кислая жижа. Темнота вокруг вдруг загустела — ледяным, липким студнем. Юс хотел крикнуть, крикнуть изо всех сил, выблевать наружу колючий ком, закупоривший горло, но не было сил даже выдохнуть. Двое мускулистых парней в одинаковых черных теннисках и джинсах спокойно шли к нему сквозь сумрак, раздвигая ледяной кисель, свободно и легко, будто гадюки, скользящие сквозь ил. Подошли, взяли под руки, повели в машину. Он не сопротивлялся. Его усадили на заднее сиденье, сами уселись с двух сторон. На переднем кто-то уже сидел, — едва различимый в тусклом свете, просачивающемся сквозь стекла.
Сидевший не торопясь обернулся. И сказал, растянув в улыбке резиновое лицо:
— Я рад, что мы снова встретились, Юзеф Казимирович.
И тогда Юс наконец закричал.
Потом Юс так и не смог вспомнить, что именно произошло. Помнил, что кричал — во всю мочь, раздирая легкие. Сорвал голос, и после долго не мог нормально говорить, хрипел и сипел. Помнил ужас, накатывающий, как огромная скользкая стена, — она падает все быстрее, и не убежать, и даже не упасть лицом вниз, чтобы не видеть, как накроет, расплющит — руки стиснуты, кисти вывернуты. Стена упала, расплющив рассудок Юса, и память его остановилась.
