— Юровец был квалифицированным психологом, имел большой опыт работы с объектами. Успешной работы. И потому у него сложился определенный, скажем так, стереотип, — пояснил Сергей
Андреевич, добавив в голос чуть нерешительности. Хозяин ненавидел, когда ему читали лекции. — И потому он, вопреки нашим рекомендациям, применил к объекту свою обычную методу. Знаете: сразу быка за рога, сломать, смять. А это ведь не бизнесмен, не бандюган какой-нибудь — художник. Они и так не вполне нормальны, а этот, прямо скажем, без царя в голове.
— Да уж, — усмехнулся хозяин, — я читал, как его взяли. Я бы тоже подумал, что у него крыша безнадежно съехала.
— Что да, то да — но не совсем. У таких потенция на пике — колоссальная. Их нервная система постоянно на перегреве, и потому пиковый разряд намного сильнее, чем у обычных людей. Но работать с ними сложнее. Они легче срываются, их гораздо труднее контролировать и готовить.
— И вы посчитали, что этот трудный процесс Юровец испортил?
— Да.
— А разве вы не с самого начала видели, насколько уникален ваш психопат? Вы, кажется, говорили об этом? И, зная своенравие Юровца, тем не менее не контролировали его работу?
— Но Юровцу были даны разработки и рекомендации, а он их попросту проигнорировал. Кто знал, что он так поступит?
— Кто знал… а если он испортил, почему именно его послали брать?
— Потому что он лучше всего изучил поведение объекта, ближе всего с ним общаясь, да и опыт оперативной работы — едва ли не самый большой в отделе.
— Изучил, — хозяин досадливо поморщился. — Как же тогда получилось, что он ничего не смог предвидеть? Или я чего-то еще не знаю? Вы знаете, как он умер? От шока. Ему выдавили пальцем глаз. А Валентинов умер оттого, что ему расплющили кадык. Просто схватили пальцами и расплющили. Как спичечный коробок. А у Валентинова, между прочим, был третий дан. По джиу-джитсу. И феноменальная реакция. Как подобное мог учинить хилый юнец, даже в армии не служивший?
— Это истерика. В припадке люди листовую сталь пробивают голыми руками.
— Вы это знаете и мне говорите, а Юровец почему-то этого не знал?
— Знал, — Сергей Андреевич пожал плечами, — но, наверное, не принял надлежащих мер.
— Не принял надлежащих мер, отправляясь на захват страшилища, которое голыми руками прикончило и его, и еще трех оперативников. Вооруженных. Обученных. Опытных. Не могу понять.
— Наверное, он переоценил свои силы, — осторожно предположил Сергей Андреевич.
— Наверное. Все мы когда-нибудь ошибаемся. Но вот что меня смущает, Сергей Андреевич. Ведь это вы настояли на том, чтобы операция захвата была поручена Юровцу. И сами провели инструктаж, и даже предложили ему разработанный вами план операции. Я понимаю — вы радели за дело, и не ваша вина, что Юровец вас не послушал. Вы сделали все возможное, и обвинить вас не в чем. Хотите глоточек? — Хозяин снова извлек бутылку «Империала», не торопясь открутил пробку, налил — немного, с наперсток. Поднес стопку к губам, втянул воздух, пригубил. Поцокал языком.
— Ах, какая все же прелесть. Жаль, нет настоящего коньячного бокала. Как же редко такая прелесть попадает в руки!
Сергей Андреевич почувствовал, что бледнеет.
— М-да. Знаете, наша с вами профессия предполагает некоторый градус паранойи. Недавно ко мне попали данные об одном, скажем так, сомнительном происшествии на таможне. Крупная партия хорошего коньяка, несколько необычно оцененная. И распроданная. За два часа. После конфискации. В общем, ничего криминального. Коньяк у нас популярен. Правда, выговор товароведу стоило бы сделать. С занесением. Впрочем, ошибся человек, с кем не бывает. И с покупателем вроде все в порядке. Вернее, с покупателями. За исключением, пожалуй, того, что один покупатель потом повел себя странно. Я бы даже сказал, не по-товарищески.
— Я не понимаю, о чем вы, Вадим Вадимович.
— Вы не понимаете? Хорошо. Хорошо, Сергей Андреевич. Я объясню вам простыми словами. Предположим, — подчеркиваю, предположим, — что продолжение вашего… э-э… торгового сотрудничества с Юровцом сулило вам неприятности. Крупные. Денежные и служебные. И тут подворачивается ваш художник, полубезумный, но очень перспективный. И вы, прекрасно зная манеру Юровца, а главное, его самоуверенность, препоручаете ему дело. Когда предвиденная неудача становится очевидной для всех, вы обвиняете Юровца. Справедливо. Но, в отличие от него, вы хорошо представляете способности клиента. Когда он начинает, вопреки ожиданиям Юровца, приходить в себя, вы предлагаете снова возобновить обработку. И отправляете взбешенного неудачей Юровца на взятие. И подробно его — униженного и публично высмеянного вами — инструктируете. Не с глазу на глаз — на совещании. Чтобы он уж наверняка действовал вопреки вашим советам. Именно так, чтобы ваше карманное чудовище оказалось наиболее разрушительным.
— Простите, но это нелепо. Невероятно и абсурдно, не говоря уже о наших с Виталием Антоновичем прекрасных отношениях.
— Вы уж извините. Я же говорю — паранойя. Но мне иногда довольно трудно от нее избавиться. И потому я прошу вас о помощи. Рассейте мои подозрения. Найдите и верните объект. Вы ведь поможете мне?
— Да, — ответил заместитель начальника отдела семнадцать «В».
Юс проспал почти сутки — от рассвета до рассвета. Проснулся всего раз, чтобы опорожнить переполненный мочевой пузырь. Слезая с верхней полки, не удержался, шлепнулся на пол, ушибив бок. Долго не мог встать, не держали колени. Добрел до туалета, а там, помочившись, чуть не упал. Если бы упал, наверное, прямо там и заснул бы. Сон вяло булькал в теле, слабом, отяжелевшем, ноющем. Давил на веки. Возвратившись в свое купе и закрывая дверь, Юс прищемил распухшие, с почернелыми ногтями пальцы на правой руке и зашипел от боли. Боль помогла — хлестнула кнутом, уколола онемевшие мышцы. Иначе не залез бы на верхнюю полку. Там уронил голову на подушку, прижал к животу ноющую кисть и отключился.
Когда проснулся, светало. Сквозь толстое оконное стекло падал серый свет. Поезд стоял на какой-то мелкой станции с неразборчивым черно-белым названием, прилепленным под самой крышей одноэтажного облупленного вокзала. Кирпичный багажный барак. Пустой, полузаметенный песком плац. Деревянные киоски, треснувшие стекла, вспучившая асфальт трава. Штабель старых шпал. Одуванчики. Проломленный чьей-то ногой деревянный ящик.
Поезд дернуло — прицепили вагон. На площадку въехали машины — темно-зеленые УАЗы и два «Урала» с глухими кузовами-фургонами. Машины остановились, из УАЗов и «Урала» стали выскакивать солдаты в бронежилетах, с автоматами наперевес, с овчарками на поводках. Выстроились в две шеренги, коридором касок и песьих морд, от двери в задней стенке кузова второго «Урала» к прицепленному вагону. Солдат поковырялся в двери, распахнул, отскочил в сторону. Овчарки разом залаяли, зарычали, натянули поводки, бросились вперед. Между их оскаленными пастями оставался просвет не больше метра. И по этому просвету, по одному выбираясь из кузова, сложив руки на затылке, перебегали сгорбленные, сине-серые, одинаковые люди. Овчарки выли, роняя с морд клочья пены. Юс смотрел, затаив дыхание. Люди нерешительно выглядывали наружу из темного кузовного чрева. Щурясь, полуслепые от внезапного света, нащупывали ногой ступеньку, ежились от утреннего холода. Едва коснувшись земли, бросались бежать между рядами клыков и касок. В темноте кузова, — воспоминание обожгло Юса, как удар хлыстом, — резко и едко пахло мочой и потом натертых робами тел, и хлоркой, и дешевым едким мылом. Запах тюрьмы и страха. Люди появлялись из темноты нескончаемой чередой.
