залила свитер и всю левую штанину до колена, схватилась ледяной коркой, и теперь его колотило от холода, слабости и усталости.
Темнота уже сгустилась до черноты смолы, залепляющей глаза, а видеокамера бесполезно транслировала только ровное монохромное полотно. Барышников время от времени чиркал бензиновой зажигалкой, определяя общее направление и стараясь интуитивно различать рельефность следа на ровной снежной плави, и кое что ему удавалось разобрать: вор сошел с дороги и двинулся в сторону снежных барханов, покрывающих крыши дачных домиков – изменил планы или надеялся запутать?
Напряженно всматриваясь в ветреную темень, замутненную разгудевшейся метелью, он замедлился – ночь слепила, не пускала идти дальше. Придется ночевать здесь.
В одной из ложбинок промеж холодных снежных бугров он остановился, снял автомат и рюкзак. Остается только выдолбить достаточно глубокую яму – размером не меньше добротной могилы, и попробовать дожить в ней до утра.
Понуро присев на корточки, он устало огляделся. В двух шагах от него валялся потерянный вором предмет – небольшой круглый фонарик с ремешком для крепления на голову. Барышников суматошно сбросил рукавицы, схватил фонарик и щелкнул кнопкой – ложбинка осветилась ровным желтоватым светом. Работает! Светит! Не мешкая, он надел фонарик на голову поверх шапки, потуже затянул ремешок – другое дело! Можно даже продолжить путь!
Барыга встал, через силу поднял рюкзак, и, продевшись правой рукой под лямку, рывком забросил его за спину. От резкого движения слоистый наст под ним подломился, крякнули трескающиеся доски, и Митяй провалился в пустоту сугроба, уцепившись и повиснув над темнотой. Такое случалось иногда – путники проваливались в пустоты. Одиночки часто погибали, потому что выбраться из такой западни невозможно. А ведь многие еще и калечились об остатки домов, похороненных под многометровым слоем снега.
– Ы-ы! – раздувая щеки и корчась от боли и досады прорычал он: кистью правой руки он наткнулся на строительную скобу, и та насквозь пронзила его ладонь и торчала теперь огромным безобразным жалом. Левой рукой он схватился за торчащий сбоку обломок деревяшки и висел над темнотой.
Быстро нащупав ногами опору – балку, стоящую почти вертикально, привстал на нее и попытался снять руку со штыря. Не получалось. Так, расставив руки в стороны, он замер, приходя в себя и пытаясь найти выход. Но долго не простоять – в таком положении руки без рукавиц на крепком ночном морозце можно потерять за полчаса.
Барышников взглянул вверх – освещенные налобным фонариком снежные края прорехи, в которую он провалился, обрамляли черное пятно ночи. И небо отсюда – просто черное ничто.
На край прорехи приземлился раскосмаченный ворон и сквозь пучок света, бьющего в глаза, попытался оценить свежую жертву, вращая и косясь глазастой головой.
– Подожди… Я еще живой, – выдавил Барышников хриплым и тихим от измождения голосом. –Знаю я… Много зла… Все справедливо… По делу…
Он еще раз попытался, уперевшись зубастыми снегоступами в бревно, снять пронзенную руку с огромного шампура – но неровное железо с крупными наслоениями ржавчины не пускало. Он только зарычал и застонал от боли и злости.
Наконец, притихнув и сосредоточившись, он шумно выдохнул несколько раз, отпустил свободную руку, расслабил ноги, и резко повис только на сухожилиях правой руки, разрывая метельные похоронные завывания раздирающим воплем.
Но сухожилия выдержали, и юркая балка провернулась скобою вниз, а рука больно, но легко с нее соскользнула, и Митяй грохнулся спиной на неглубокое твердое дно провала. Фонарик осветил потолок с дырою посередине.
Сидящий на краешке черного неба ворон вспархнул и растворился в темноте, будто сделал свое дело, и теперь ему здесь не место.
Постанывая, Митяй приподнялся и осмотрелся – чердак полностью утонувшего в снежном бархане дома. Он привстал, рассмотрел рану на руке – безобразно… Пошарил вокруг, нашел рюкзак, достал аптечку, и полил руку спиртом, отчего лицо его сморщилось злобной и одновременно страдальческой гримасой, а сам он по-звериному сипло зарычал.
Туго забинтовал рану отрывом белой тряпки из аптечки, поднялся, и пошибуршив ногой в обрушившемся вместе с ним снежном месеве, нашел автомат.
Чердак совершенно пустой – только обвалившаяся печная труба и лаз в дом. Он сбросил туда рюкзак, на него автомат, сам спустился по полкам, какие лепят в деревенских прихожих и завешивают обыкновенно шторками.
Жилище оказалось нетронутым. Говорят, такие еще встречались в ту пору.
На всякий случай он поднял автомат, положил его цевьем на правую руку. Дверь гостиной была открыта настежь – решил начать отсюда, хотя покрытый толстым слоем пыли пол не имел человеческих следов. Диван, телевизор, сельский сервант со стеклянными полками, такое все знакомое с довоенных времен.
На стене большое семейное фото. Митяй вгляделся в лица и ошарашенный отступил на полшага – на фото был его отец, мать и он в возрасте 7 лет. Боже… Неужели это его дом, его маленький дом в садах? Их семейная дача. Не может быть! А говорили, что от него ничего не осталось…
На кухне тот же стол в цветастой клеенке, синяя кафельная печка, навесные шкафчики, табуреты. Этот – мамин, а здесь, в углу – любимое место отца.
Придя в себя, Митяй порыскал в шкафчиках – всюду следы мышей – могильщиков старого мира. Пустые банки из-под круп, изъеденный блокнот с рецептами, посуда, бутылка водки – ну ее-то в дело.
Зубами сгрыз алюминиевую крышечку, с жаждой влил в себя треть бутылки и уткнулся носом в рукав бушлата, шумно втягивая воздух – старинная русская закуска.
Через полчаса фонарик сменила мамина стеклянная лампадка с деревянным маслом, растопленная печь уютно потрескивала сухими дровами, а стоящий на плите чайник запел свою странную монотонную песню – значит скоро закипит.
Митяй снял бушлат. Весь свитер залит черной при слабом освещении кровью. Поднять левую руку больно из-за раны в груди, поэтому свитер и рубаху пришлось снимать при помощи ножа.
Рана оказалась не смертельной и скользнула вдоль ребра, рассекая щель длиною в палец. Митяй вымыл ее теплой водой, залил спиртом из аптечки, туго перетянулся бинтами и нахлобучил на себя несколько отцовских шерстяных рубах.
В гостиной потеплело, и закрытые ставнями окна расслезились шустрыми, сбегающими вниз капельками, за движением которых в детстве он так любил наблюдать. И уж не помнил об этом, а тут увидел – и всплыло.
Усевшись в глубокое кресло, Митяй пристроил лампадку к журнальному столику, и, приклонясь к свету, принялся листать семейный фотоальбом. Удивительно, как можно забыть собственную жизнь, если полностью ее переменить, погрузиться в жизнь другую, и ничем не напоминать себе о своем прошлом. Забыть себя.
Водка закончилась, и поудобнее устроившись в кресле, он откинулся назад, подложил под шею небольшую подушку, поплотнее укутался в одеяло и задремал.
Перед ним вспыхивали картинки нелегкого дня – водонапорная башня с церковными куполами, бесконечная
