Затвор на себя, вскинуть вверх ствол автомата в бесполезной и обречённой попытке выжить. Вдавить до упора, до скрежета металлических частей внутри, до дёргающих ударов отдачи спусковой крючок. Запах пороха повсюду, так же, как и запах крови…
Взмах широкого, перепончатого, рваного, в прожилках сосудов крыла над головой, и снова рёв. Он заходит на ещё один вираж перед атакой, не реагируя ни на стрельбу, ни на рвущие плоть попадания. Взмах и он летит на меня…
Кровь ударами перфоратора колошматила в висках. Взмокший, хрипло глотающий пересохшим горлом воздух, я сидел на краю кровати, сбросив одеяло, пытаясь унять бившую меня крупную дрожь. Опять, опять!!!
А ведь уверял меня пожилой, смахивающий на Айболита, доктор, что таблетки помогут. Помогли, как же…
Снова и снова возвращаюсь туда, в проклятое и благословенное место, в чёртов Район. Почти каждую ночь иду, бегу, стреляю, тащу на себе окровавленные куски мяса, бывшие ещё недавно друзьями. Не отпускает, не даёт забыть, не становится дальше. Ни хрена! Всегда со мной и во мне, как заноза, которую никак не вытащишь…
Тёплая, мягкая рука легла на плечо. Вторая обхватила впереди, крепко прижимая к нежной и податливой груди. Длинная копна волос накрыла сверху, губы прижались к щеке:
— Снова?
— Ага… прости, разбудил тебя, солнце.
— Да ладно. Не в первый раз. Что сегодня было?
— Смок и туристы. Ох, ёёшеньки-ёё. Не могу забыть и всё тут. Таблетки опять не помогают.
— Плохо. Будем здесь искать другого врача, или в столицу поедем всё-таки?
— Не знаю, не знаю. Смысла нет.
— Ну, конечно, откуда ему быть… э-эх.
Она встала. Прошлёпала босыми ступнями по ламинату, покачивая в свете фонаря за окном всем тем, что я так любил. Елена Прекрасная моя, чудо взъерошенное…
Всё наперед просчитала. Хлопнула дверь холодильника, что-то забулькало, заполняя стакан. Опять шлепки, возвращающиеся в комнату, скрип кресла, в которое она села.
Голубоватый, неровный свет мягко залил две самых прекрасных выпуклости, которые чуть качнулись, заставив меня еле слышно вздохнуть. Даже мурашки по спине пробежали, и кровь снова застучала сильнее. Правда, не в висках. Щёлкнула зажигалка, выхватив из темноты полные губы и чёткий, скульптурно-правильный нос. И четыре звёздочки на погоне её форменного кителя, брошенного на боковину кресла:
— Сколько же ты вот так ещё сидеть будешь на месте? Деньги пока не кончаться? Так им конец быстро придёт, если в холодильнике вместо пива и водки постоянно будут «Баллантайн» и «Кьянти». На вот, прими снотворного.
— Ещё не скоро закончатся… а там и работу найду. Ты чего?
— Найдёшь, найдёшь. Уже три месяца ищешь, и всё никак. Может к нам всё-таки? Сам понимаешь, возьмут тебя сразу. Форму оденешь, отучишься, командовать станешь…
— Нет уж, милая моя. Не пойду, хватит с меня. Набегался, настрелялся, пора и честь знать.
— Ну, ну. Ладно. — Стакан со стуком опустился на пол. Скрипнуло кресло, отпуская её. Свет снова мягко облил всё, что должно было быть им облитым. Мурашки пробежали ещё раз, ладони толкнули меня в грудь, пружины кровати скрипнули…
Уже намного позднее, когда свернувшись в тёплый клубок и завернувшись в одеяло, она заснула, я встал. Тихо, не шумя, вышел на застеклённый балкон. Было тепло, лето и не думало приближаться к своей середине. Закурил, смотря за окно, глядя на восток.
Ночью небо там, куда я смотрю, всегда с красноватым оттенком. Покуда не сгорит весь газ, закачанный под землю, факелы вокруг Города не погаснут. А, может быть, будут продолжать гореть и тогда. Кто знает?
Она права, конечно. Симптомы у нас у всех одни и те же. Мы долго ищем работу, скрывая от самих себя, что нам это не нужно. Просыпаемся каждую ночь, взмокшие от пота, с бешено бьющимся сердцем. И редко когда кто-то из нас уезжает отсюда.
Потому что там, в паре десятках километров от моей однокомнатной квартиры, небо ночью всегда озарено красным. Там, по периметру, постоянно барражируют вертолёты. Там, за колючкой и линией укреплений, своя жизнь.
Странная, страшная и своя. Вошедшая в плоть и кровь, не отпускающая ни на шаг, заставляющая снова и снова возвращаться.
Ещё одна ночь без сна. Вместо него — опять прокручивать в голове плёнку собственного фильма, вновь уходя туда, где небо красно от жирно дымящих факелов.
Там Район. Там Город. Мой бывший родной город, в который я всё равно вернусь…
Ветер злобно воет, рвёт давно ставший чёрным полиэтилен теплицы, когда-то поставленной её рачительным хозяином из крепко сваренных швеллеров и уголков. Ветер дико мечется по пустоши, бывшей раньше полосой садов и огородов, лезет в каждую щель, поднимает густую пелену из пыли и мелкого мусора, пытается выгнать тепло из комбинезона там, где неплотно прилегает один из боковых клапанов. Когда у него это удаётся, он, пройдя сквозь плотную ткань и металлопласт защитных пластин, прямо по голому телу бьёт как зазубренная спинка тяжёлого ножа. И лёгкая морось, отсекаемая, насколько это возможно, козырьком шлема, но всё равно постоянно ложащаяся мелкими каплями на забрало. Её влажная паутина может покрыть всего, с ног до головы, чуть блестящим ковром. Ткань непромокаемая, но если моросит больше двух дней, то кажется, что сырость, такая липкая и явственная, всё равно заползает внутрь комбеза.
Редкие, закрученные штопором, с белёсой, покрытой лишаями слабо светящегося мха корой, деревья. У большой части то ли листья, то ли иглы, которые начинают странно шевелиться сразу после того, как приближаешься к ним меньше, чем на метр. Стаи больших чёрных ворон, поднимающиеся в низкое, задёрнутое серыми тучами, небо, из-за разрушающихся далёких домов ближайшего, почти пятнадцать лет назад брошенного микрорайона. Той его части, которая сейчас смотрит на нас мёртвыми глазницами грязно-жёлтых «хрущёвок», густо украшенных частой паутиной трещин, почти полностью сбивших штукатурку и добравшихся до бетона плит. Одиноко стоящая игла телевизионной вышки, виднеется чуть правее, протыкая волнующееся море, состоящее из крон давно превратившегося в лес Парка. Тогда, в том, добром и хорошем мире, она была выкрашена в чередующиеся красно-белые полосы, от которых сейчас остались непонятного цвета облезшие лохмотья, болтаемые ветром.
