-- Никак грамоте обучен... -- растерялся писарь. -- Так предупреждать надо! Один секунд и все исправим.
Ивашка выхватил новый лист и принялся строчить, как Анка-пулеметчица из чапаевской дивизии.
-- Вот! -- Протянул дьяк новое творение. В этом опусе пришлому Сашки Мухину отвадилось сугубо патриотическая роль. Дескать -- помогал, старался, содействовал. Недоедал в темнице, выведывая планы заговорщиков. А вместо "сечь до казни и после" рекомендовалось наградить пятью рублями и назначит помощником писарчука.
-- Ну, как? -- Поинтересовался дьяк. -- Согласен?
-- Запросто, только вот с братвой посоветуюсь, -- кивнул я. И зачитал первоначальный вариант документа вслух.
Ивашка дрогнул, козлиная бородка встала дыбом. Не переставая креститься, он пятился к двери. У порога столкнулся с Евсеем.
-- Вот ты значит какой! -- Цедил сквозь зубы внук колдуньи. -- Как лохов хотел развести, да наш Пахан не пальцем деланный!
-- Набить ему "стрелку"! -- Рубанул ладонью по воздуху Васька.
-- "Стрелка" забивается, -- машинально поправил я, с интересом наблюдая за конвульсиями Ивашки.
-- "Стрелку" забить, а морду -- набить! -- Подвел итог Ванька.
Услышав о мордобитие, дьяк встрепенулся:
-- Но-но! Я при исполнении, не имеете права!
-- Да чего с ним базарить, придушить Иуду и дел-то, все княжество спасибо скажет.
Предложенье Федора пришлось по душе всем, кроме меня и Ивашки. Я не жаждал стать соучастником смертоубийства. Выход есть из любой ситуации, главное уметь его найти. Усадив дьяка за стол, я распорядился:
-- Бери лист. Пиши.
-- Что писать-то, -- приободрился дьяк.
-- Князю Старобоку. Чистосердечное признание. Я, дьяк Ивашка, терзаемый совестью, по собственной воле, без всякого принуждения, настоящим сообщаю: используя свое служебное положение, неоднократно совершал кражи из государственной казны и, пользуясь безграмотностью населения, фабриковал фиктивные уголовные дела на неугодных мне лиц. Брал взятки. Открыто занимался вредительством, тайно подбивал народ на свержение существующего строя. Учитывая тяжесть вины, а так же огромный вред, который я сознательно причинил княжеству, требую незамедлительно применить ко мне самое суровое наказанье, вплоть до высшей меры. А теперь распишись, -- закончил я диктовать.
-- Вот это донос! -- восхитился дьяк. -- Мне бы так научиться. Только подписывать не стану. Такой букет дыбой пахнет.
-- Поставь каракуль, добром прошу, -- насупился Евсей. -- Знаешь, что плохому танцору мешает? Не подпишешь -- будешь танцевать намного лучше.
Ивашка в танцоры не стремился. Тяжело вздохнув, вывел витиеватую закорючку. И заканючил, размазывая слезы по впалым щекам:
-- Смерти моей хотите. Да разве ж можно так с христианином поступать. Попутал бес, а кто в наше время без греха? Отдайте писульку, Христом Богом прошу. Жалую всем по рублю, а Пахану два... Нет, два с полтиной!
-- Блатные не продаются! -- гордо ответил Федька.
-- А теперь шлепай отсюда, -- добавил я. -- И помни, узнаем, что за старое взялся, мигом бумажка в нужном месте окажется.
Братья Лабудько подхватили бедного Ивашку под локти и вышвырнули в коридор. Победа была полной. Мой авторитет в глазах "братвы" поднялся на недосягаемый уровень.
Когда принесли ужин, кореша демонстративно ни к чему не притронулись. Кузьмич больше не ругался. С надзирателем произошли заметные перемены: стал ласков, не придирался. Он больше напоминал горничную из дешевой гостиницы, чем смотрителя столичной темницы.
Укладываясь спать, я опять услышал стук в окно. Толкнул Евсея, да где там, пришлось вставать. Вглядевшись в темноту, я еле сдержал радостный вопль. На улице, царапая когтистой лапой стену, стоял большой рыжий кот. Глаза Четка светились зеленым фосфорическим светом. Он выгнул спину и пытался просунуть в узенькую щель зажатую в зубах полевую мышь. Вот и мне "гостинец" принесли! На душе стало легко и спокойно. Я не один в чужом мире.
Где-то в стороне послышался лай и лохматая шавка спугнула кота. А я еще долго глядел в ночь, надеясь заметить зеленый блеск знакомых глаз.
Тюремный распорядок слишком однообразен. Ни тебе прогулок, ни свиданий. Даже замусоленной газетки нет. За три дня один дьяк пожаловал. С таким грубым нарушением человеческих прав надо как-то бороться. Поэтому едва появился Кузьмич с завтраком я встал в позу:
-- Сегодня, господин надзиратель, истекают семьдесят два часа с момента моего задержания. Я требую рассмотрения дела. Либо предъявляйте обвинение, либо отпускайте. В противном случае объявляю голодовку!
Куприян Кузьмич не поверил. За годы службы всякого насмотрелся, но чтоб отказывались от еды -- видел впервые. Смотритель княжеской темницы дважды раскрывал рот, пытаясь ответить, и дважды прикусывал язык. Я повторил:
-- Требую правосудия! Немедленно! Отказываюсь до суда от приема пища!
Переварив услышанное, Кузьмич, наконец, ответил:
-- Я так понимаю, кушать вы не будете. А зря, каша маслицем приправлена. Отдам нищим у церкви, чего ж добру пропадать.
За спиной кто-то из арестантов сглотнул слюну, да так, что услышали на улице. Но у корешей хватило мужества устоять перед ароматом разваренной овсянки.
-- Суда не обещаю, -- сообщил напоследок Пройдохин, -- но фельдшера пришлю. Пусть поглядит, пощупает чего. Может, умом кто из вас тронулся.
Заложив руки за голову, я улегся на нары. Желудок абсолютно спокоен, еще не переварились остатки вчерашнего пиршества. Пару дней можно и на диете посидеть без ущерба для здоровья.
Кореша расположились рядом. Ждут разъяснений. Молчу. Их выдержки хватило на четверть часа. Всех мучает вопрос -- можно или нет жевать, когда никто не видит?
-- Слышь, Пахан, -- прошептал Федька, -- а чего с домашними гостинцами? Неужто на паперть?
-- До последней крошки.
-- И чего ж теперь делать станем?
-- Песни учить, -- отрезал я. -- Запоминайте слова. "Врагу не сдается наш гордый "Варяг", пощады никто не желает..."
Не успели доучить второй куплет, явился княжеский лекарь. Перевалив нескладное рыхлое тело через порог, принялся шарить по карманам импортного камзола. Когда докторское пенсне закрепилось на переносице, слуга втащил в камеру объемный саквояж.
Пижонил эскулап. Подбородок выбрит до синевы, на макушке парик обсыпанный пудрой. Чего так барахлиться? Здесь не Елисейские поля, можно скромней. Россиянина этим не проймешь, заграница нам не указ. Хотя как знать, в здешней политике я разбирался так же, как Икар в самолетостроении.-- Я есть знаменитый врач, -- сообщил лекарь. -- Майн имя гер Ганс Август Штольц. Кто, что болит?
